Там, в гостях

Я откланялся, как только смог, и на такси помчался к доктору Фишу. Он говорит, что речь ничего не изменила: яростная, она при этом оставалась взвешенно пространной. «Видишь ли, Кристофер, жестокость тревоги не вызывает. Тревожит ее отсутствие. Ситуация наконец проясняется до предела. Нейтралитет Чехословакии будет гарантирован на условиях, что она бросит французских и советских союзников. О, да, кризис, естественно, продолжится, и не стоит сбрасывать со счетов возможность инцидентов. Но это уже, по правде говоря, мелочи. Надо учиться анализировать такие вещи с позиции объективной и диалектической; и без – прости, что говорю это, – эмоций, присущих популярной прессе». Это он так меня игриво подколол, когда я признался в своих тревогах. Я, впрочем, не обиделся; облегчение перевесило. К тому же Фиш мне больше нравится, когда он в таком по-отечески наставническом, научно-прорицательском настроении и благодушно попыхивает трубкой. На радостях я напился с Фишем виски, и мне захотелось секса. Я позвонил Б., потом Г., но никого не было дома.

14 сентября. Недолго же длилось мое облегчение. Вчерашние дневные газеты сообщали о бунтах в Судетах. Потом и чешское правительство выпустило декларацию о чрезвычайных мерах. Мы с Г. поужинали в ресторане, а когда выходили, заголовки уже сообщали о Судетском ультиматуме. Я сразу понял: вот оно. Немедленно почувствовал, что мне невыносимо быть наедине с Г. Все так мило, но до невозможности пассивно. И эти бесконечные уговоры обсудить наши «отношения». Мы будто стали героями романа Генри Джеймса из прошлого века. Надо ли говорить про надежду Г. на то, что мы сразу поедем домой и займемся любовью? Я же заявил твердое «нет»; мы едем в кафе «Рояль». Там, как я и надеялся, мы наткнулись на Стивена, а еще на ребят и девушек из балета. Сперва мы, разумеется, обсудили ультиматум, а вскоре уже принялись шутить и смеяться. Кто-то был на машине, и мы все махнули на улицу Уайтхолл «просто посмотреть, не происходит ли чего». На Даунинг-стрит было почти пусто, если не считать нескольких констеблей, и это вселяло надежду.

Этим утром Фиш наотрез отказывается признавать неправоту или обострение ситуации. Его коллега с биржи ценных бумаг недавно вернулся из Германии и утверждает, будто генштаб резко против войны.

Какой-то жалкий человечек, которому не посчастливилось разделить с Фишем диалектическую точку зрения, после выступления Гитлера покончил с собой. Перед суицидом он оставил записку: «Я никогда не был героем. Эгоист до самой смерти».

Так он по-своему негодовал – куда сильнее моего – из-за кризиса. Хотя порой мне кажется, что никто так, как я, против кризиса не возражает. Знакомые – точно.

Скажем, в компании друзей мне стыдно потакать навязчивому желанию скупать газеты. В день я беру и тут же выбрасываю, едва просмотрев колонку с экстренными новостями, по двенадцать газет. Мне не просто неймется узнать последние новости. Это абсурдное поведение суеверного человека, которому кажется, что если он будет покупать все выпуски, постоянно следить за кризисом, то он не усугубится. Если так и дальше пойдет, я просто сяду на телетайп и не слезу с него, пока за мной не приедут из дурдома!

Когда я представляю Англию, охваченную войной, то панику в меня вселяет не мысль о бомбардировках или вторжении нацистов, а образ власти: когда тебе приказывают и ставят под ружье, как выразился тот посетитель парикмахерской. Оказывается, я боюсь надеть военную форму и всего, что за этим последует. В Китае я попадал под налеты, ходил на фронт и боялся, но паники не испытывал. И как бы глупо это ни звучало, в основном это заслуга того, что мы носили собственные гражданские одежды! В подчинении – в том смысле, какой я в эту фразу вкладываю, – я был только в один период жизни: когда учился в школе. Страшит меня именно английская власть. Конечно, если к нам вторгнутся нацисты, я буду их бояться, однако всерьез, на глубочайшем уровне сознания, я не приму их никогда. Куда им до моего первого директора!

15 сентября. Чемберлен вылетел в Берхтесгаден[72] на встречу с Гитлером. Это ошибка, говорит Фиш. Мы утратим престиж. Весь фронт союзников трещит по швам. А мне какое дело? Хотя бы открытый конфликт отложен.

Этим вечером плакаты и газетные заголовки: «Встреча наедине» – навевают мысли о викторианской любовной интрижке. А Чемберлен говорит: «Герр Гитлер внушает мне надежды».