Там, впереди

Тут я, понятно, взбодряюсь, поясняю: «Сосед мой, Тимоха, для такого дела, мол, не подходит. В церкву, хотя бы по грязюке, всем семейством шлепает, по дороге сына на руках тетехает, дочку на загорбке тянет. Радеет, значит, по богомольности своей. Опять же в пост скоромного даже в хату не приносит, драчены на воде жарит. Смирный к тому, по уху примажешь, другое подставит, чтобы, значит, поровну, без обиды…» Так вот и поясняю, а востроносенький аж за живот от смеха схватился. «Да нам, говорит, такие тюхи в пекле задарма ненадобны, себе на развод оставляйте. Я про другого соседа…»

Астах делает паузу, круглит глубоко посаженные глаза, косит на Тимоху. Но тот не слышит, придремал. Подобно охотнику, который промазал, Астах берет новый прицел:

— Тут у меня вышло полное прояснение — это ж он про Ваську Круглова! Очень мне его жалко стало, говорю востроносенькому: «Нет, ты погоди мельтешиться, он мужик ничего… Ты ему еще на этом свете дай поколдыбать, ангелом не сделается, тут чего слова тратить, а подравняться может…» Ну, он, востроносенький, даже в обиду: «Это ты меня что, Астах, за придурка почитаешь? — говорит. — Охальник он, Васька, матерщинник, за бабами увивается без разбору, до водки охоч. У нас на таких самый спрос и есть». Я опять же, Ваське в обережение, поясняю, что, мол, насчет водки все правильно, покажи бутылку, на край света босиком допрется, по пути, кого ни встретит, матюком припечатает. А вернется с добычей, ребятенкам по буйству нрава выволочку устроит или, чтоб соседям удаль показать, себе же окно раздрызнет. Но насчет баб не свидетельствую, за ноги не придерживал. Ну, а востроносенький свое: «Где тебе углядеть, когда спишь колодой. Нам-то все известно. Давай выпрастывайся из-под дерюжки да к Ваське веди. Ты на крыльце в дверь стукни, чтоб вышел, дальше сам управлюсь. С тем и к тебе завернул».

Астах, сделав перемолчку, глядит на Ваську Круглова. Тот, широкоплечий, крепкой кости, щурит серо-синие глаза, лениво растягивая в усмешке толстые губы, басит:

— Чего ж не стукнул?

— Испужался, — вздыхает Астах. — Тебе стукни, а ты колом, подумаешь, к женке хахаль приперся… Только и осталось — увильнул я от востроносенького, в огуречных грядах затаился. А там сыростью пропитывает, пока не развиднелось, зубами стукал. Тут осоловеешь!

На что рассчитывал Астах — мужиков взвеселить, Ваську до побранок раскалить? Да хоть бы то и то заодно — ничего не вышло. После косьбы что веселиться, что злиться — все одно неспособно. Спина ноет, в дрему тянет.

ВЫМЫЛА

Был в селе один запивошка. Называли его не собственным именем, а Картапоном. По той причине, что в подвыпитии любил он бродить по улицам и петь песню, состоящую всего из одной строки — «Савка, Гаврик, Картапон». Савка и Гаврик — тут все понятно, а Картапон неведомо что, потому и прилепилось. На свое пить Картапону: — где его набраться? Прилаживался на чужое — ходил по хатам, рассказывал пожилым да престарелым бабам страхолюдные истории, которые будто бы приключились с ним. Этакого наплетет, что и сам носом подхлюпывает. Верили, конечно, не очень, но по сердобольству и подносили порой стаканчик самогонного варева.

Картапон не любил Астаха, — может, по ревности к россказням, — посмеивался над ним, обзывал «Балабоном», что означало жестяной с дребезжащим звуком род колокольчика, который вешали на шею коровам. Астах не оставался в долгу, тоже подкалывал всяко, а однажды придумал целую историю:

— Надысь вышло, два дня тому… В один заход Картапон у шести старух слезами пороги осклизил, говорил — помрет-де он скоро, через печенку, мол, трещина прошла у него. Значит — напоследок гуляет. Ну, налакался, песню свою по селу сыграл да, как чурка, дома спать завалился. Утром встал, глаза вроде золой засыпаны, соображения никакого. На опохмелку стал собираться, шапку на ногу надел, а лапоть давай на голову присобачивать. Он его так, он сяк — не лезет. Осерчал да как шмякнет тот лапоть об печку! А печка обиделась да возговорила: «Эх, Картапон, Картапон, супротив меня-то чего вскипятился? Оно конечно, у тебя что в ноге, что в голове ума одинаково, выходит, шапке и лаптю честь равна, так меня в свои дела для чего путать?»

— Завираешься, Астах, — прерывали его на этом месте. — Все же голова командует ногами, а не навыворот. И чтоб печка говорила — тоже оно не тово…

Оставаясь неулыбчивым, Астах горестно разводил руками:

— Сам дивуюсь… Не вытерпела, стало быть, даже она, печка-то. А про голову тут правильно — разумение, которое водилось, самогонка у него в пятки вымыла… «Савка, Гаврик, Картапон» — это еще наверху осталось, около макушки, более же ничего. Небось сами знаете — хоть как изольется, ноги его все же сами домой доставляют. Понимают, значит, что к чему. А спроси, где что вчера нахомутал, — помычит да не скажет, все чадом излетело.

— Этта верно, — соглашались мужики.

— Про что и говорю, — удовлетворялся Астах, не без тревоги подумывая о том, какой закорючкой даст ему сдачи Картапон…

НЕПРАВИЛЬНЫЙ ПРИЦЕЛ