Там, впереди

В рождественские дни ходил по селу священник с «христославием», наскоро и невнятно творил в хатах молитву, кропил «святой водой» и получал даяние от каждого по достатку его. Прибыток от того был ему не сказать чтобы велик, денег собиралось вовсе малость, больше съестное, но в домах побогаче ко всему тому старались по традиции поднести еще и «рюмочку». Священник лет был ветхих, но нрава покладистого, часто от «рюмочек» отказаться не умел, так что спустя некоторое время впадал в рассеяние мысли.

Наверное, по такому случаю однажды обошел он хату Астаха. Бывало, что и прежде, у других, сбивался так-то со счета, и ничего, входили в понятие, но Астаха стали задирать:

— Видал? В нехристи отписали тебя. Гляди, козлиные рожки расти станут.

Астах знал, что на подкусы обижаться — подкусы плодить. И потому придумывал для отвода историю:

— А рига? — спрашивал.

— Чего — рига?

— Того самого…

По лету, во время грозы, в ригу Астаха ударила молния. И хотя дождь лил как из ведра, сгорела так скоро, что и народ сбежаться не успел. Пых! — и одни мокрые головешки. Хорошо — хлеб с поля не успел весь свезти, а то хоть сразу в побирушки подавайся. Теперь, поддразнивая любопытство, изъяснял:

— Батюшке-то я пожаловался — вот, мол, с неба напасть. Так он говорит — за грехи тебе, дескать. Я ему — это вы, батюшка, не за ту вожжу дергаете, нет за мной большого греха. Маленьких, может, с горсть наскребется, так они на такое дело никак не тянут. Вон Семена Кваскова взять, он мерку-то зерна даст на посев, да еще с недосыпкой, осенью же две с верхом дерет. За жадность там, на небесах, ему наказание, надобно думать, и вышло, да прицелом-то ошиблись, заместо него в меня пульнули. Оно, говорю, оттуда, с неба, плохо видать, да еще тучи гуртуются, так что, хоть бы и меня туда посадить, тоже обмишулиться мог бы. Но вы, батюшка, тут от небесной власти поставлены, стало быть, должны помогать, прицелу точное место указывать. Чтобы и благодати ниспослание, и кара куда надо попадали. Должность вам сытная назначена, холка пахотой или косьбой не наломана, по совести, значит, сполнять надо. А как промашка вышла по вашему недогляду, так за ригу мне и воздайте, свой же убыток с Семена Кваскова востребуйте.

— Ну-ну? — поторапливали Астаха. — И что он, батюшка-то?

Астах вздыхал:

— Отнекался… С прицелом, говорит, мы оплошали, тут чего уж, только денег для восплаты у церквы нету, хоть сам у старосты спроси. А Семена Кваскова и с неба лучше не замать, своего не выпустит, от чужого отполовинит!.. Вот и не заходит теперь ко мне батюшка, оплошку свою вспомянет — совесть глаза застит и ноги вяжет.

— Гляди, услышит твои россказни Квасков — прищемит.

— Ему тоже говорил. Зубы скалит: «Моей вины нет, за чужое не ответчик. Так что на моей холке покататься не ладнайся, свою случаем не подставь»… Вот оно как по правде-то. У нас же кто-никто при гусином соображении, одно и знают — «Га-га!» да «Га-га!»…

ОТ КОГО

По той поре, когда комсомольская организация при станции начинала антирелигиозную пропаганду, кто-то сказал Астаху на базаре — а базар тоже при станции, недалеко от комсомольского клубика, — что человек произошел от обезьяны. Астах тогда смолчал, очень уж удивительно было, а потом рассказывал мужикам на горушке около парома:

— Малый тот шустряк, по глазам видать — книголюбый, дак тут еще в своей голове варить надобно. Оно, понятно, все на перемену пошло, может, скоро на облаках рожь сеять будем, только, если в уши чего насыпают, провей сперва… Ну, пять ден по селу клыпал, приглядывался — сбрехал тот босота, хоть малых взять, хоть старых, нет у нас никого от обезьяньей природы. От людской все. А потом прояснело в голове — это ж он про валуйских!

Валуи — глухая деревня в Заречье, верстах в трех, там пески да леса. И народ волосом темный, нравом боязливый, наши над валуйскими всегда посмеивались — и что лапти они плетут навыворот, от носка к пятке, и что, ножниц не имея, бороды раз в году лучинками подпаливают, оттого волосней зарастают до ушей.

— Это чего ж про валуйских? — совали Астаху спрос для подгона мысли. — Тоже и у них руки-ноги имеются.

— Так по обличью они хоть бы малость и с нами схожи, а балакают как? Мы говорим — царь, а они — «чярь», мы говорим — чай, а они «цай». Что ни возьми, все скособочат. После этого и примерь — отчего так? Оттого… Опять же богу всей деревней жалобу писали.

— Какую такую жалобу?