Там, впереди

Ужинаем молча — что спорить, когда все понятно? Я посматриваю на Таборовского: постарел мечтатель и насмешник за те четыре года, что я его не видел. Тогда одну из ночей мы тоже провели в лесу, у речки, километрах в трех отсюда — по случаю рыбалки. И была та ночь летняя, короткая, с полной луной и парным туманом под утро, таким густым, что в нем, казалось, можно плавать, загребая руками. В глухой тени у старых пней светились гнилушки, в узком лучике света, пробившемся сквозь тяжелую влажную листву, искорками вспыхивала рано павшая роса. И всю ночь свистели птицы. На рассвете Таборовский, как все, ушел с удочкой, но вернулся без рыбы.

После завтрака, когда мы с ним устроились под кустиком подремать, сказал мне: «Вновь я посетил знакомые места», — помните такие стихи? Посетил я наши старые партизанские дзоты и окопы на перехвате дороги — там одна накатанная через речку, на других обманчиво, с песочка в прорву. Стали немцам поперек горла, двое с половиной суток пулеметно-минометную баню принимали. Пришло нас сорок три, ушло двадцать два… — Помолчал, покурил и опять: — Сидел сейчас, вот-вот солнцу взойти, туман истончился, тишина, душе отдохновение. И вдруг вроде слышу: «Это ты, Мартынович? Прыгаешь, старик?» Внутри у меня как бы оборвалось, так что и голос хочу подать в ответ, хотя ясно — померещилось… Что мертвые? Земля, прах… Но, хотя ни в чох, ни в брех не верю, подумалось: «А ну как есть какая-либо этакая эманация, вдруг в некой незримой сути бродят они по нашим местам, слушают, смотрят?» Был у меня приятель там, Серега Столетников, веснушками обсыпанный и рыженький, спрашивал все, насмехаясь: выращу я после войны два колоса на одном стебле?.. — И снова помолчал тогда Таборовский, выстрелил с ногтя окурком в омуток, вздохнул: — Не вырастил. Но так прикидываю — пойдут дела…»

Уже тогда, четыре года назад, перевалило Таборовскому за пятьдесят шесть, и лиха на веку хватил к тому времени немало, и дважды в госпиталях изрезан — вывозили из лесу на самолетах и тем же способом возвращали в отряд, — но выглядел он и в грустном настроении помоложе, подобрее. А сейчас сильно подался, устал, жует и то лениво, словно обязанность отбывает. Васька тоже ест не спеша, но откусывает крупно, со смаком. А Забродская сидит чуть вполоборота и в тени, глаз вовсе не видать, и лицо рисуется смутно.

Два бригадира, которые тоже едут с нами на совещание, и бухгалтер из соседнего колхоза, подсевший попутно, — те сами по себе: и в разговор не вмешивались, и сейчас пристроились по другую сторону костра, так, что лица их то проступают из-за пламени, то, чуть огонь взбодрится, плавятся, истаивают.

— Верно, стар я, — кончив есть и обтерев платком рот, вздыхает Таборовский. — Что ни говори… Мне бы, Васька, твои лета.

— Ну и что?

— А то… И дебри наши бюрократические продрал бы, и… Тебе, Васька, о чем-либо таком думается? В космос хочешь полететь?

— Хо! С чего бы?

— Интересно.

— А вы?

— Я же сказал — стар.

— А что бы вы там делали? Вспашку поперек склона вводили?

Солгунов плохо разбирается в психологических тонкостях, не понимает, что старый спор уже унесен за сто верст, по непониманию задирается. Но Таборовский, очевидно, устал, делает вид, что Васькиной шпильки и нет вовсе, соглашается:

— Это верно, мне космос не по специальности…

— Вот именно! — подхватывает Васька. — Я тоже так считаю, что я там выкручу? Мое дело баранка. А тут еще дом начинаю строить, придется холку попарить.

— Давай строй, — грустно соглашается Таборовский. — Возводи крепость, живи. Ты знаешь, что англичане о доме говорят?

— Мне англичане ни к чему.

— И ладно, без английских соображений возводи, один черт. Ты — дом, Надя с мужем телевизор собираются приобретать, будут сидеть по вечерам рядком в уединении. Кто тут, кто там — всяк по себе сам.

— Меня не трогайте, — вспыхивает Забродская, и красивое лицо ее с точеным носом и как бы чуть припухшими губами темнеет в отсветах костра, в который она только что смотрела, подперев щеку рукой. — Я вам не Васька!

— А я при чем? — обижается Васька.

— При том, что в единоличники растешь. Сам вокруг себя крутишься, как глумная овца, а на молодежь из-за таких, как ты, кивают — вот, мол, они, нынешние! А у нас тоже, как у того, что с четверенек поднимался, кости трещат и спина ноет — распрямляемся. Братск, целина — мало ли что еще и нашими мозолями ставлено! Тебе же только деньга, жратва, дом, ты с двух ног на четвереньки готов опуститься — за кормом нагибаться легче, думать не надо…

— А сама телевизор покупает, — вставляет Васька.

— Телевизора не трогай, он и нужен, чтобы не одним светом в своем окне жить.

— Ну и меня не трогайте, — огрызается Васька. — Я что, чужое тяну? Я честный…

— Ладно, Надя, — прерывает Таборовский, — что горячиться? Тут философия старая, ее наскоком не прошибешь, к ней кнопку искать надо.

— А я не машина, — уже спокойно парирует Васька. — И нажимать на меня нечего, оскорблять права не имеете. Агитировать — это пожалуйста, это законно.

— Станешь ты слушать!..