Там, впереди

Уезжаем мы из У суха мягким серо-облачным деньком без тени, с влажным теплым ветром, в котором какие только запахи и не перемешаны — и вроде бы черемухи, хотя она уже отцвела и осыпалась, отыграла свою лучшую пору и стала обыкновенным хмызником, и хвои, и речной воды, по которой у тихих бережков уже высунулись кукиши кувшинок, и горьковатой березовой листвы, и зеленой вдоль дороги ржи, входящей в трубку.

Усух сперва прикрывается от нас лозняками, а потом начисто отгораживается лесной гривкой, и только долго еще слышится пронзительное гагаканье гусиных стад, толкущихся на посевах или прохлаждающихся в речных заводях. И уже тут, в дороге возникает желание написать обо всем этом, с тем хотя бы, чтобы отметить среди множества разных других и такую черточку нашего времени, стремительно меняющего не только людей, но и самый облик земли нашей.

1963

ТАМ, ВПЕРЕДИ

Перед вечером мы застряли на узкой лесной дороге — ввалились в небольшое болотце, а из него ни назад, ни в сторону: березняк стенкой. «Вот тебе и окоротили дорожку», — буркнул шофер Васька Солгунов, намекая на то, что надо бы ехать через поселки — километров шесть лишних, тоже не асфальт, песок вперемежку с гатями, да все надежнее. Агроном Иван Мартынович Таборовский, по мотивам старшинства занимавший место в кабине, ничего не ответил, а, подтянув голени изжеванных сапог, вылез в коричневое месиво, прочавкав вокруг грузовика, распорядился: «Высыпайся, ребята, с ходу как раз и выхватим!» Но не выхватили, а только зря пожужжали мотором, покачали, как положено, кузов взад и вперед, почертыхались, обляпавшись грязью. Потом сверху как-то незаметно и мягко, сразу на четыре лапы, свалилась темнота, фары светили только вперед, под колесами же невразумительно метались тени. И потому оставили все до утра, коему положено быть вечера мудренее. Ночевка в пути никого не беспокоила: для людей, круглогодично мотающихся по округе, понятие дома давно перестало связываться с четырьмя стенами и крышей — где ни лег, там и поспал, лишь бы не вода под боком и не особенно холодно.

И вот — сидим у костра. Жарко, с постреливанием и гудом пылают, сочат смолистый дымок сухие сосновые ветки — пригорочек посуше выбрали в стороне от машины, — а другие, живые, качаются над головой от нагретого воздуха, который восходит, как по трубе. Сквозь ветки видятся две-три звезды и все время меняющие конфигурацию — все от того же колыхания веток — кусочки сероватого неба. Иногда еще, правда, по вершинам деревьев проходит порыв ветерка, легкий, как вздох перед сном, и уносится во глуби леса, который хотя и рассечен кое-где полями вокруг поселков, но, в общем, тянется одним массивом чуть не от Ельни до Чернигова, на сотни километров.

Свет костра вырезает для нас в этой чащобе нечто вроде бронзового пятачка, на котором тепло и уютно, а что там, за гранью света, можно только вообразить: и лоси, и дикие кабаны, и бесчисленные, во всяком оперении птицы, и мириады муравьев, черных и рыжих, и маленькие речки, бормочущие между корней ольхи и кустарников; там же на плесах в такую пору шлепают бобры, и еще в непереводимости болотца и болота, засыпанные зеленой покамест клюквой, а по утрам источающие дурной туман. Но это сейчас как бы само по себе, а мы уже образовались, угнездились на своем пятачке, и между нами мир и покой, и зоотехник Надежда Забродская, цветущая женщина лет двадцати шести в спущенном на плечи клетчатом платке, отчищает забрызганную юбку — подсушит у огня и старательно трет рукавом, а потом еще дует, чтобы и пыль слетела, и агроном Таборовский просвещает Солгунова:

— Ты, Васька, нос не вешай — ты бодрись. Трудности для чего существуют? Для преодоления и совершенствования нашего же. Человека возьми… Думаешь, легко ему было с четверенек на две ноги для прямохождения подниматься? Тысячи лет, наверное, кости трещали и спина ныла, однако ж на двух ходит. А было бы легко, так еще и не поднялся бы, стимул отсутствует. Или разум возьми. Говорят, мысль быстрее света. А не задай ей работы, станет, как поросенок, в теплой луже валяться, со старой черепахой состязания не выдержит. Век же у нас такой, что без скорости только на могильник подвигаться, в остальном полный порядок — «жми давай!». И потому ты скорее должен радоваться такому случаю — нагрузка на ум и мускул.

Просвещая, забавляясь извитиями мысли на досуге и во благодушии, Таборовский режет хлеб и помидоры — со знанием дела, со вкусом, оглядывая каждый кусок перед тем, как выложить на чистый угол брезента, относительно чистый, где нет явных масляных и мазутных пятен. А Васька Солгунов, белобрысый, сыроватый телом, молод, а щеки толсты, и плечи по-женски округлы, текут плавно, — Васька, посасывая сигарету, спокойно, даже как будто с интересом слушает. В серых его, немного сонных глазах пробегают искорки, но это так, отсветы огня, а не всплески душевной энергии, потому что он какой-то успокоенный от природы: никогда не горячится, в споры не лезет, «левака», как некоторые его собратья, не задает, но уж и своего не упустит.