Танатос

– Паша, – прошептал Алтухов. Он еще раз потряс конверт, надеясь найти там хоть какое-то объяснение – письмо или записку. Затем пролистал книжку. В самом конце ее Алтухов обнаружил две купюры по сто рублей. Кроме того, Паша уплатил за квартиру за полгода вперед, но ни письма, ни записки в книжке не было. Для верности Алтухов еще раз проверил ее, швырнул на диван и тяжело поднялся.

– Ничего не понимаю, – сказал он. – Пакет кто-то принес. Может быть, сам Паша. Но почему нет записки? – Алтухов засунул книжку во внутренний карман пальто, застегнулся на все пуговицы, но вовремя опомнился. – Черт, рано еще! – с досадой проговорил он.

– Да, собственно, и куда я? В любом случае в мастерской его нет.

Надо звонить домой. – Алтухов снова сел на диван, но тут же встал. Его бесила невозможность узнать все сразу, прямо сейчас.

– Черт те что, – выругался он, – обязательно нужна какая-то тайна. Заплатить за квартиру нашел время, а две строчки написать поленился. И времени сейчас, наверное, часов пять, а то и четыре. – Алтухов взял деньги, посмотрел на них, будто видел впервые, отшвырнул от себя и зло проговорил: – На кой черт они мне нужны? Боже мой, сейчас бы заснуть, а утром проснуться и… утром все выяснится. Все выяснится… – повторил Алтухов с сомнением, – но ничего не изменится.

Он подобрал с пола деньги, сунул в карман и повалился на диван.

"Ничего не выяснится, – подумал он. – Все только запутается еще больше. Ни письма, ни записки – это и есть письмо".

Алтухов закрыл глаза, но тут же открыл их и с беспокойством проговорил:

– Может, он хотел от меня откупиться? Дурак, я бы и так ушел. Он специально устроил этот спектакль с печатью на двери. Увидел меня издалека и… Боже! Паши больше нет. В любом случае, спектакль это или что-то еще. Его нет.

Алтухов еще долго разговаривал сам с собой, затем отвернулся к стенке и задремал. Спал Алтухов плохо, часто просыпался, скрипел во сне зубами и стонал. Ему снилась какая-то дрянь: то Нина с Пашей, держась за руки, прыгали под поезд метро. Затем ему приснилось, будто он сидит в поезде дальнего следования и ест чужую курицу, а в это время в купе входит хозяин курицы – участковый инспектор.

Алтухов ворочался и кряхтел до тех пор, пока не увидел, что на улице рассвело. Щурясь, он посмотрел на окно, тяжело сел и протер глаза. Сон не принес ему облегчения. Бледно-серый рассвет вызвал у Алтухова лишь приступ жестокой тоски.

Впервые за последние несколько дней Алтухов вспомнил, что давно не умывался и не брился. Он провел рукой по лицу – оно было скользким, а щеки и подбородок заросли недельной щетиной.

Алтухов плюнул на пол и с отвращением растер плевок грязным ботинком.

– Животное, – сказал он и сам себе ответил:

– Да, животное. Успокойся, скоро все кончится.

– Ты говоришь об этом уже много дней! – истерично возразил он себе. – Ты все время болтаешь о том, что скоро подохнешь, но подыхать и не собираешься. Может, хватит тогда болтать?! Умойся, побрейся и иди устраивайся кочегаром в котельную. А хочешь – к Нине под бочок.

Голос у Алтухова становился все более резким. В какое-то мгновение он почувствовал, что теряет над собой контроль. Злость и отчаяние душили его, захлестывали сознание, и как Алтухов ни сопротивлялся, как ни старался успокоиться, внутри у него все вибрировало и болело. Он больше не мог находиться в этой комнате, не мог сидеть сложа руки, дожидаясь, когда все разрешится само собой.

– Я ненавижу тебя! – сказал Алтухов. – Сорок лет ты спал, жрал и что-то говорил только для того, чтобы спать, жрать и что-то говорить. Можешь ты, наконец, совершить хотя бы один поступок?

Один-единственный?! – Он вскочил с дивана, помотался по комнате, заглядывая в углы. Затем раскрыл шкаф и тут же захлопнул дверцу, потому что шкаф давно был пуст. – Ну не на портках же своих давиться! – воскликнул он. – Нет, вначале к Паше! – Здесь он остановился посреди комнаты и спросил:

– Зачем к Паше?

– Надо, – тут же ответил Алтухов. – Надо!

Алтухову так захотелось с кем-нибудь попрощаться, кому-нибудь сообщить, что, мол, все, он уходит насовсем. Что через какое-то время его просто не станет, и их, оставшихся здесь, будет меньше на одного человека. Ему хотелось кому-нибудь рассказать, что он здесь жил, может и зря жил, но это не его вина, но его беда. Что ему страшно хотелось любить людей и что он старался их любить, а если у него это получалось плохо, то он просит прощения – так уж qkswhknq|.

От подобных мыслей у Алтухова навернулись на глаза слезы. Ему стало жалко себя и всей своей бестолково прожитой жизни. Он жалел, что у него нет под рукой письменного стола, нет бумаги и ручки; что он не может попрощаться со всеми как хотелось бы, обдумав и записав свое последнее прощание.

Алтухов шмыгнул носом, высморкался в кулак и вытер руку о пальто.

– Рассопливился, – сказал он. – Жалко себя стало… сволочь.