Танатос рулит!

Чтобы стряхнуть наваждение, он положил ключ на пол и приставил ко лбу ствол пистолета, с которым с определенного момента не расставался. Холод металла проникал в голову постепенно; темнота вползала в мозг, заодно опустошая его от загадки ключа. Это было почти приятно, если бы каждый зародыш мысли не оказался завернут в белый саван страха…

Проклятая вещь. Почему именно он очутился у нее на пути? Наверняка не случайно. NN не обольщался на свой счет. Он не более чем наследник мертвеца — но и не менее. Если это последняя возможность увидеть свет перед погружением в окончательную тьму, то грех ею не воспользоваться. С другой стороны, он едва не ослеп при первом знакомстве, а кое-кто, похоже, испарился. Так почему бы силе, проделавшей это, не загнать патрон в ствол и не заставить его затем спустить курок? Для подобной силы, действующей с изнанки реальности, нет ничего невероятного. Наверное, это и есть ухмылка дьявола.

Он отвел пистолет ото лба. Сегодня плохая ночь для репетиций. Говоря по правде, ночь была плоха для чего угодно.

И, что хуже всего, за ней последовала целая череда таких ночей.

7

Что-то приближалось, словно взорванный мост, однако NN еще надеялся проскочить. Это «что-то» означало, что после жизнь уже никогда не будет прежней — спокойной, размеренной, привычной. Но разве всевозможные «неожиданности» и «случайности» не избавляют от ежеминутного и, в сущности, невыносимого выбора? А если уж сама смерть приходит «внезапно», разве не следует благодарить ее за деликатность, с которой она ждала за дверью?

К его недоумению, это была еще не смерть. По ощущениям — даже нечто противоположное, какое-то брожение сродни весеннему ожиданию тепла, но без свежести и без надежды. Сильнее, чем предчувствие; слабее, чем обреченность.

Многое менялось медленно и незаметно, а он продолжал совершать ритуалы, предписываемые мнимой необходимостью, самоуважением и принадлежностью к цивилизации, которая за это брала плату эфемерную и убийственную — время, все личное время, включая периоды беспамятства и сны.

О снах разговор отдельный. Они не принадлежали ему; скорее он принадлежал им. Они изымали его из действительности в соответствии с непостижимым расписанием (если таковое вообще существовало). Почти всегда — ночью, но пару раз это случалось и днем, когда, как ему казалось, он лишь ненадолго задремал. И в самом деле, очнувшись, он обнаруживал, что минутная стрелка сдвинулась всего на пару делений, однако во сне для него минули долгие часы, а то и дни — и проводил он их совершенно иначе, чем по эту сторону сознания.

Притом помнил он далеко не все. Память затеяла с ним странную игру, словно заманивала куда-то. Набрасывала силуэты, но не проявляла лиц. Давала ощутить привкус иного существования, но отбирала куски, которые можно было бы прожевать и проглотить. Зато в изобилии подсовывала знаки, символы своего разбитого внезапным пробуждением алфавита, которые он тщетно пытался расшифровать наяву.

С его стороны это были прогулки вслепую. Он считал их вполне безопасными, потому что не имел никаких свидетельств обратного. Никто и никогда в его окружении не пострадал от сновидений, даже самых ужасных; сам он мог пожаловаться разве что на неприятный осадок после некоторых из них. Это были, конечно, пустяки. Реальный мир калечил куда более ощутимо и доказательно; в дневной суете NN быстро терял цепочки событий, которые нащупывал в иных снах и которые выводили из сумеречных пространств на безжалостный солнечный свет. Этот свет ничего не прояснял; он выжигал пророчески шепчущие тени и вызывал жажду особого рода — от нее становилось сухо не во рту, а в голове.

Вскоре странные сны украли у него нечто большее, чем покой. Сам он уже утрачивал связь с действительностью, а кое-что, не имевшее названия, потребовало от него принести в жертву не только все отжившие игрушки, которыми он забавлялся прежде. Он перестал выходить из дома и подолгу, независимо от времени суток, находился в темноте за плотными шторами — теперь мрак был слишком ярок для него и богат видениями. Чужие жизни плескались вокруг него, как вода потопа, но он не озаботился строительством ковчега, на котором он мог бы спастись. Крыса без корабля…

8

Спустя много дней и ночей, когда неведомая сила сочла его достаточно голодным, злым, ослабевшим и одичавшим для того, что она ему предуготовила, он обнаружил в своей квартире комнату, которой раньше не было. Вход в нее был окаймлен лиловым, а внутри оказалось совершенно пусто, если не считать старого кресла. Удобного, с широкими подлокотниками. Окон не было. Голые стены. Голая единственная лампочка под потолком, едва разгоняющая темноту, зато вполне способная довести тоску до белого каления. Комната явно не предназначалась для жизни. Тогда для чего? Где-то в глубине своего «я» он знал ответ.