Танец меча

Улиты уже не было. Три пары мужских ног ис­чезли вместе с нею. Аня выбежала на крыльцо. На бетонной дорожке были отчетливо видны глини­стые следы, однако они обрывались между домом и калиткой. Постояв, Аня вернулась в дом и подняла с полу опрокинутый в потасовке стул. По сладким буквам ползла медлительная осенняя оса.

«Скажи Э. И А.»,— прочитала Аня.

Кто такой «А.», Аня не знала. В телефоне Улиты на «А» были десятки записей. Обзванивать все «А» под­ряд было глупо, и она начала с «Э», как с буквы более редкой.

И лишь нажав «вызов», она поняла, что поспе­шила, выбирая контакт. Вместо Эссиорха она по­звонила другому «Э.» — Эде. Эдя не снял, хотя она прождала почти десять гудков. Она перезвонила со своего телефона — эффект тот же. Эдя ушел в глу­хую молчанку.

Тогда Аня позвонила последнему оставшемуся

«Э» — Эссиорху.

* * *

Эссиорх рисовал и думал. Думал и рисовал. Дви­жения кисти рождали мысль и сами становились мыслью. Мотоцикл уже долго стоял под окнами без работы, и Эссиорх знал, что тот ни за что сразу не заведется. Заставит уговаривать себя, продувать све­чи, разгонять. Машины тоже умеют дуться.

Рядом с его мольбертом Варвара и Корнелий точили саперные лопатки. Отличные, военного образца, в густой консервирующей смазке, кото­рую пришлось долго оттирать. Выглядели они как новые, да и были новыми. Сложно было поверить, что им лет по тридцать и они с военного склада под Севастополем. Рядом, у дивана, притворяясь коври­ком, валялся Добряк. О том, что он не дохлый, можно было догадаться только по дрожанию ушей, когда его окликали.

— Хочешь сказать, ты уже все сделала? — недо­верчиво спросил Корнелий, заметив, что Варвара отложила свою лопатку. Он недоверчиво провел по ее краю пальцем и ойкнул: на подушечке густо вы­ступила кровь.

— Он, бли-ин! А у меня почему тупая? — спросил он с досадой на себя.

— Потому что… Не уродуй инструмент! Сюда дай! — Варвара молча забрала у него лопатку и ста­ла точить.

Эссиорх незаметно наблюдал за Варварой и ду­мал, что во многом она его опередила. Например, в неспешности точных движений. С недавних пор он постоянно повторял себе: «не суетиться, все будет хорошо». Сколько раз спешил, дергался, бросал важ­ные дела, и всякий раз оказывалось, что это было ни для чего не нужно. Якобы важная встреча или сроч­ное дело оказывались блефом и ни к чему не при­водили. Напротив: медлительное и внешне случай­ное прорастало и укоренялось. Не мы творим дела. Мы лишь помогаем им происходить. Важное там, в глубине. Глубина же определяет и течение внешних событий.

Корнелий взял лопатку Варвары и, примерива­ясь, качнул в руке.

— Мощная штуковина! Я, пожалуй, откажусь от штыка на флейте! Эта вещичка нравится мне боль­ше! — сказал он уважительно.

Эссиорх нашел на полу большой обрезок карто­на и кистью сделал несколько быстрых движений.

— Минуту! Мгновенный портрет с натуры! Уга­дайте, кто где… Это ты, Корнелий! — Эссиорх показал на многолапую синюю бронтозябру, довольно безвредную с виду, но бестолковую, забравшую­ся в правый верхний угол. — А это ты, Варвара! — И оранжевой кистью хранитель провел через весь лист. Черта начиналась непонятно откуда и уходила непонятно куда.

— Ну спасибо! — мстительно поблагодарил Кор­нелий. — Я всегда догадывался, что ты зараза, но не представлял масштабов!

— А по-моему, милый получился червячок. У него улыбка добрая, — успокоила его Варвара.

Мобильник Эссиорха, лежащий на стеклянном столе, завибрировал и стал медленно сползать.

— И тут зазвонил телефон! Кто говорит? Слон! — сказал Корнелий, под завязку набитый дурацкими цитатами.

Эссиорх слушал в трубке сбивчивую женскую речь, и лицо у него вытягивалось. Не дослушав, он снес плечом Корнелия, рванул балконную дверь и спрыгнул на газон. Мотоцикл не стал обижаться и завелся сразу — наверное, с перепугу.

Добряк залаял с балкона вслед чихающему мон­стру, окутанному сизым облаком. Корнелий поднял­ся с пола и уставился на опрокинутый мольберт.

— Я понял! — сказал он.

— Чего ты понял? — спросила Варвара.

— Звонил явно не слон. И надо ему явно не шо­колада!

Вернулся Эссиорх поздним вечером. Его мото­цикл завалился под деревом, как загнанное больное животное. Варвара давно ушла. От Добряка остался собачий запах и погрызенные ножки стула.

Корнелий лежал на диване и сам себе играл на флейте. Эссиорх молча прошел в комнату и, как кегельный шар, закатил под стол шлем. Корнелий ото­рвал от губ мундштук.

— Варвара меня не понимает!.. И я сам себя не понимаю! Один Добряк меня понимает, но и он, между нами, собака порядочная! — пожаловался он Эссиорху.

Хранитель не отвечал. Корнелий забежал сбоку и на глазах у друга увидел слезы.

— Улита на Большой Дмитровке, у мрака! Мне туда не прорваться! — сказал Эссиорх отрывисто.

— Во дела! Неужели сама вернулась к мраку? — не поверил Корнелий.

Шлем как живой выкатился из-под стола. Эсси­орх пинком загнал его обратно.