Танец Огня.

— Ничего! — взорвалась Алла. — И чудненько! Ускакала небось к лодке, там этот дикий человек, Захар, ее утешит, не переживай. За версту видно, как он к ней неровно дышит. Так жалом следом и водит.

— Так она обратно вернулась? Она тебе что-нибудь сказала? Вы поссорились, что ли?

— Полюбились! — рявкнула Аллочка. — Я в чужих тараканах не разбираюсь. Я сама тут чуть не померла, когда эта дура взбесилась! Может, ее укусил кто бешеный? Вот клещ — от него можно взбеситься? Она сначала дерево колупала, а потом как рванет на низком старте — ах, простите, ах, он меня не любит…

— Кто не любит?

— Дед Пыхто!

Лев повернул налево, к тропе.

Аллочка вскинулась:

— Женя, ты чего, вернись! Я правда не знаю, чего она. Взяла и ломанулась в лес, вон туда, налево. Может, этот Захар ее не любит? Женя! Ты не можешь меня бросить! У меня нога… подвернулась, ой, сломалась! Ты не пацан будешь, Левин, если меня бросишь! Тут бешеные клещи, я боюсь! Ты че, правда бросишь меня одну???

Последний вопль по громкости перекрывал пожарную сирену — и Лев остановился.

Вернулся.

Подошел близко-близко. Взял ее за плечики. Притянул к себе. Заглянул в глаза. И столько в этом жесте было спокойной уверенности, что Аллочка стушевалась. «Сейчас целовать будет! — трепыхнулась в приятном смятении. — Ой, тушь, тушь небось потекла, позор!»

***

Женька Левин всегда был победителем. Мама рассказывала, когда его спросили в три года, кем он хочет быть, он нахально ответил:

— Я хочу быть первым!

И встал в позу Наполеона, завоевавшего первую песочницу.

И ведь правда, часто он становился первым. Не во всем. Только там, где хотел. Он первым научился брать на гитаре аккорды. Он первым собрал школьную рок-команду. Он стал первым гитаристом и вокалистом.

Он любил побеждать. Мир принадлежал ему.

И вот теперь он нос к носу столкнулся с чужой железобетонной уверенностью, что мир-то, оказывается, не висит в космосе, а покоится на трех слонах! А слоны эти стоят на коленях перед девочкой Аллочкой. Которая убеждена, что все должны быть ей благодарны только за то что она, девочка, милостиво повелевать соизволит.

Лев любил азарт, борьбу, приключения, ветер в лицо, смех, девчонок, музыку, которая взрывается в голове… Мир дарил ему все это с избытком, и он благодарно улыбался миру в ответ. Он нравился миру, и мир нравился ему!

Аллочка же, похоже, из всего мира выбрала для восхищения только один объект. Себя любимую. Остальные были пролетарии, пролетали где-то внизу, копошились в своих мелких, ничтожных проблемах. Нет, некоторые представители человечества были достойны ее, Аллочки. Но эти достойные, все поголовно, должны были носить ее на руках…

Лев нежно, но твердо развернул Аллочку спиной к развилке.

— Видишь эту широкую тропу?

— Тропу?! Хммм… вижу.

Аллочка еще томилась, но уже смутно прозревала.

— Пойдешь по ней. Впереди будут камни. Потом — болото. Там мостик, сними туфельки и перейди. А кто сказал, что будет легко? Потом все время по тропе вниз. Остерегайся бурелома. Поскользнешься — езжай на попе, я благословляю. Потом второе болотце, там можно на четвереньках. Встретишь комара — убей его! Прямо голыми руками, ты сможешь, я в тебя верю. И бегом-бегом до лодки. Ползком, кувырком, волоча сломанную ножку. Там уже Захар тебя обнимет. Беги рысью, сол-ныш-ко!

И вот тут, негодяй, он ее и поцеловал.

В макушку.

Каков подлец, а?

***

Анька потрогала руками золотой столб света. Ладони розовато засветились, словно у привидения. Она стояла на тонком железном мостике. Внизу была шахта, залитая водой. Черная, густая, мазутная. На поверхности плавали сбитые ветром листья. Ствол шахты уходил и вниз, и вверх — стоило задрать голову, как там, метрах в семи, в дыре шелестели березы. Небо казалось не синим, а сияющим, белым, серебряным. Анька вновь наклонилась к колодцу и прошептала в него:

Тысячи лет мы говорим о том,
Что нас уже нет в этом раю пустом,
Шум городов там, где цвели поля…
Только любовь старше, чем ты и я.

Это тоже была песня Лева. Песня, которую она всегда слушала с закрытыми глазами. Ей казалось, что с первых же строчек она входит внутрь музыки. И это уже не музыка, а красная сумеречная пустыня. И она бредет между горячих красных дюн, смотрит на вершины барханов, черпает песок руками, а ветер сдувает пыль с древней дороги, обнажая черепа и костяки коней. Тысячу лет назад умерли эти кони, но до сих пор мчатся в песчаной буре, распустив красные гривы, закручивая впереди ревущие смерчи.

Красную глину держит гончар в руках,
Красная кровь — ты превратишься в прах,
В круге земном станут песком моря…
Только любовь старше, чем ты и я.