Танцуйте свою жизнь. Психологические эссе о том, как вернуть себе себя

Ты могла дотянуться рукой, одернуть платьице, отменить мультики, есть с ней вместе мороженое и валяться на диване, позабыв обо всем. Она была твоей и понятной. Она слушала тебя и тихо плакала в своей комнате, когда ты не слушала ее.

Она приходила к тебе. А потом перестала. Потом вы впервые открыто ругались в ее тринадцать, когда она пришла прокуренная и врала, что курили девчонки. Потом был этот ее мерзкий мальчик, у которого плохо пахло из кроссовок, что он стыдливо оставлял в углу прихожей.

Он уходил, а ты, пряча ревность и обиду, зло высмеивала этого мальчика, но она уже не молчала и еще более зло била тебя за твои насквозь фальшивые отношения, в которых, да, это так, никто никого давно не любил. Это было так, но ты ударила ее тогда, а она прокусила тебе руку.

Потом было еще хуже. Она почти не жила дома, появлялась невзначай, с неизбежными наушниками, полукружьями под странными глазами, голодная, тревожная, готовая мгновенно дать отпор. Тебе было нестерпимо больно, но ты почему-то кричала в ее серое лицо, что ненавидишь ее такую, и она уходила, наскоро засунув что-то в старый рюкзак.

Потом она жила в убитой квартире с каким-то богемным проходимцем и едва не истекла кровью после кем-то всученных абортивных таблеток, пока ты мчалась к ней через ночь, думая только о том, что должна успеть. Ты успела, но она уже не видела тебя под кислородной маской, а ты выла до утра у дверей гинекологии, не понимая, как случилось вот это. Только бы выжила, молила ты, только бы выжила… И все пойдет по-другому.

Она выжила, но все пошло еще хуже, когда ты ждала ее дома, в ее заново отремонтированную чистенькую комнатку, а она вернулась туда, в это мрачное логово, к тому, кто предал тогда и предаст потом.

Ты записывала ее к психологам, еще не зная, что нет той помощи, которую можно навязать. Она обещала, но не приходила, и однажды вы снова разодрались с ней прямо на улице, когда она попросила у тебя денег, а ты стала отчитывать ее, как в школе за двойку.

Тебе казалось, что ты хочешь навсегда вычеркнуть ее из своей жизни. А она кричала тебе это открыто. И было несколько лет, когда ты думала даже, что она умерла. И боялась мысли, что думаешь об этом спокойно.

Твоя взрослая дочь – отдельная галактика. Ты ушла на свою орбиту, отказавшись бороться с непосильным, когда она появилась снова. Вошла и села.

Вы смотрели друг на друга и видели два одинаковых лица, и уже непонятно было, чье старше. Вы не простили друг друга, но у вас никого больше не было. Вы не знали, что сказать друг другу, но молчание оказалось мудрее, позволив протянуть те нити, которые были однажды сожжены. Ты смотрела на нее и понимала, что ураган прошел.

А что делают после урагана? Смотрят, что еще можно спасти, а что надо начинать заново. Вы обе выжили. Остальное потом.

Я вспомнила и написала историю из своего давнего профессионального прошлого не для того, чтобы сказать, будто родителям никогда не понять детей, а детям никак не обойтись без обиды на родителей. Я написала о том, что в этих историях нет победивших или проигравших. Потому что это не истории войны. И не пример для осуждения. А вот для размышления – точно.

Потому что даже те из нас, что считают себя идеальными родителями, могут попасть однажды в обстоятельства, которые в один момент безоговорочно лишат их этого статуса.

Неправда, что плохие истории случаются только в тех семьях, где все плохо. Они случаются со всеми. И важно не столько застраховаться от них, сколько отыскать в себе силы прожить их достойно.

* * *

– Лиля, как называются люди, которые пытаются сломать нас? – спросила она меня в самую первую встречу.

Мы столкнулись глазами. У нее были напряженные, цвета поздней черешни. У меня – голубые и, наверное, усталые.

– Иллюзионисты, – спокойно, без эмоций ответила я.

– Ну серьезно! Как они называются? Люди, которые берут нас обманом, чтобы потом уничтожить?

– Иллюзионисты, – еще спокойнее повторила я.

Она сначала замолчала. На лице, похожем минуту назад на гипсовый слепок, появилась розовая тень. Губы с напряженной корочкой слегка улыбнулись. Показалась капелька крови.

– Ладно. А я тогда как называюсь? Я жертва, да? Я же сломалась, я же позволила себя уничтожить, я же мертвая сейчас.

– Иллюзионистка, – сказала я.

Мы расхохотались. И обнялись.

– А почему ты мне тогда так странно ответила? – спросила она меня четыре года спустя после терапии, уже будучи собой.

– Потому что это правда, Лен.

И это действительно правда.

Если бы я начала рассказывать ей, едва стоящей на ногах, про диссоциальные расстройства личности, про абьюз, про газлайтинг, про границы, про созависимость, про виктимность, то она, скорее всего, ушла бы. Ушла, как уходят с терапии те, кому с порога начинают цитировать учебники по психологии, не заметив, что все это остается вне зоны восприятия. Ушла бы обратно в свою историю, поняв, что жертва не равна тому, кто держит ее в этой роли.