Танцующая на ветру

Паша потоптался около меня. Как бы я хотела, чтобы Паша был рядом – как друг, как верный, самый верный товарищ. Более верного и преданного человека у меня нет. Но от него столько вреда! Точнее, от его неразделенной любви.

Паша хотел что-то сказать, возможно, что-то важное или даже самое важное. Но не мог. Не стеснялся – слов у него не было.

Я разломила булку, половину протянула Паше. Он взял булку и посмотрел на меня так, как будто я дала ему свою руку и пообещала быть с ним всегда.

– Поешь, Паша, – сказала я, чувствуя, что сама от голода сейчас упаду. За последние дни я похудела настолько, что у меня крутились часы на руке. Часы мне подарил, понятное дело, Виктор Сергеевич, в прошлом году на день рождения.

Я стала застегивать часы на следующую дырочку, потуже, а Паша неожиданно погладил меня по руке и сам застеснялся своей нежности. Взбрыкнулся, встряхнулся, что-то прорычал и ушел, стараясь идти, как «мужик» – ставя ноги враскоряку. Я только вздохнула, глядя ему вслед. Опасный у меня друг. Как они будут с Дахой растить своего будущего ребенка? Порознь, скорей всего.

Сразу после занятий я пошла в церковь. Моя надежда, что я там найду Любу, была очень слабая. Но ведь где-то же она прячется! Или кто-то ее прячет… Думать, что с ней произошло что-то плохое, я просто не могла. По дороге я подошла к отделению полиции, поколебавшись, зашла туда, спросила у дежурного, не объявлена ли Люба Горячева в розыск. Он с большим подозрением стал выспрашивать, какое я отношение к этому имею, так толком ничего не сказал, из чего я сделала вывод, что не объявлена. Наверное, руководство нашего детдома как-то договорилось, что шума поднимать не будут. А искать будут – я надеялась на это. Не могут же просто так забыть про пропавшего ребенка, даже если этот ребенок не нужен вообще никому…

Я вернулась в отделение.

– Можно мне лист бумаги? – спросила я.

– Вон бланки заявлений, – неохотно кивнул дежурный. – А какая у вас жалоба?

Через пару минут я молча протянула ему заявление. Я написала: «Прошу объявить розыск Любы Горячевой, проживающей в детском доме, пропавшей 29 января». Дежурный так долго читал его, что я решила – что-то не в порядке либо с тем, что я написала, либо с дежурным. Наконец он поставил на нем номер, расписался и убрал куда-то мой листок.

– Что теперь будет? – спросила я.

– Будем искать.

Я понимаю, что так же как врач не может волноваться из-за каждого больного, так же и стражи порядка не могут переживать за каждого раненого в драке, убитого, потерявшегося, даже если это беззащитная и доверчивая маленькая девочка, у которой нет родителей. Никто, кроме меня, и не переживает о ней.

– Значит, пока не искали? – уточнила я.

– Девушка, идите домой! – устало кивнул мне дежурный и, повернувшись, рявкнул в открытую за его спиной дверь трехэтажным матом.

На кого он совершенно не зло, но так ужасно закричал, я не видела, но порадовалась, что со мной он, по крайней мере, разговаривал вежливо. Я к мату привыкла в детском доме, но мое осознанное стремление избегать мата в речи сыграло со мной злую шутку. Я сама не ругаюсь – кто-то воспринимает это как слабость, тот, кто сам иначе не разговаривает. И к тому же я болезненно реагирую на изощренный мат. Ставлю внутренний щит, но он не всегда помогает.

Я поставила свечу, как и обещала, за Алевтину, как можно искреннее попросила о ее здоровье. Я ведь ее совсем почти не знаю, но она говорила со мной по-человечески, так откровенно рассказала о себе, от всей души подарила карточку в театр. Мне кажется, попросить о ее здоровье у меня получилось. Не думаю, что это и есть настоящая молитва в понимании верующих, тех, кто делает все по правилам и предписаниям. Но ведь важен мой душевный посыл – разве не это заложено в основе любой молитвы?

Отца Андрея нигде не было видно – ни в самой церкви, ни во дворе, поэтому я, поколебавшись, поднялась по ступеням и постучала в дверь его дома. Открыла дверь его жена Татьяна, она была одета в красивое темно-серое платье с большим ажурным воротником и отделкой в мелкий красный цветочек. Я даже загляделась. Вот я отрицаю наряды, хожу в свитерах и черных джинсах, а увижу иногда красивое платье и засмотрюсь.

– Добрый день, – Татьяна смотрела на меня вполне доброжелательно и внимательно. – Вы хотели что-то?

Наверное, она не помнит, как я у них ночевала, как просила запереть меня в комнате, потому что боялась, что они подумают, что я могу что-то своровать, ведь о наших слава не очень по городу и поселку.

– Я… А можно отца Андрея?

– Он будет на вечерней службе. Подходите, пожалуйста, к семнадцати часам, – так же дружелюбно и совершенно холодно сказала мне Татьяна, прикрывая дверь.