Танцующий ястреб

Ты сидел и рассматривал стены, выкрашенные в твой любимый блекло-золотистый цвет, а потом вдруг глянул на стекло, лежащее на столе, и увидел в нем свое лицо; и хоть отражение не было четким, заметил на шее и возле рта обвисшую кожу, под глазами мешки в форме полумесяцев, а выше — две врезавшиеся в шевелюру залысины.

Долго ты смотрел в это толстое стекло на полированном столе, оно довольно хорошо заменяло зеркало. Ты заметил, что глаза у тебя усталые и вокруг них проступают морщинки, что начинается еще едва уловимое, но, пожалуй, уже заметное тяготение носа книзу, являющееся одним из первых признаков приближающейся старости — еще далекой, но уже оповещающей о своем приближении.

Созерцание собственного отражения в толстом стекле, прикрывающем директорский стол, следует признать важным моментом в биографии Михала Топорного, ибо в эту минуту с него явно начала спадать новая кожа, напяленная много лет назад перед большим зеркалом в холле ночного ресторана; та новая кожа, которая символизировала и определяла всю его жизненную программу, складывавшуюся в первые месяцы и годы пребывания в городе, и жестокость, с которой он шествовал по «линии, идущей неуклонно ввысь», и жадное наверстывание упущенного, и его эгоизм, прикрывающий убожество, и трепет опоздавшего, который в дрожащих руках несет дары времени.

А по мере того как спадала новая кожа, он, глядясь в темное, сумрачное зеркало, образованное стеклом и полированным деревом, облачался в выцветшую кожу безропотного страдальца и, пожалуй, уже не защищался от натиска памяти.

X

На время, отделяющее день бегства Веславы от дня смерти Михала Топорного, приходится также третье посещение сельского учителя. Этот старик приехал к своему бывшему ученику уже не затем, чтобы помочь ему внять голосу совести, как при первом свидании, и не для того, чтобы самому будить его совесть и обвинять в том, что он попрал свои давние принципы, как при втором свидании, а для того, чтобы утешить его и обнадежить, ибо, вероятно, узнал, что после ухода Веславы Михал переживает тяжелые дни.

Уже во время второго визита можно было заметить, что этот мудрый человек, которого называли в деревне «товарищ учитель», хорошо осведомлен о том, как протекает твоя жизнь; он видел, что ты опьянен своими успехами и твоя жизнь — это безумный танец. И потому уже тогда, упрекая и решительно настаивая, чтобы ты, отказавшись от своих ошеломляющих и алчных замыслов, стал на путь здравомыслия, он с трудом скрывал снисхождение, а возможно, даже жалость к тебе, а также неизменную готовность прощать тебя и всегдашнюю озабоченность твоей судьбой.

Все это, сознательно скрываемое прежде, частично обнаружилось уже во время второго разговора и выявилось полностью при третьей встрече. Учитель долго говорил о расширенных тобой предприятиях, где многие люди получили работу, ибо хотел тебя порадовать, а также показать, упомянув о твоих заслугах, что прощает тебя и что твоя жизнь не лишена смысла; видно было, он настойчиво искал, чем бы вселить в тебя надежду; словно предчувствуя, что над тобой, предающимся сомнениям, нависает угроза и что тебя надо спасать от удара, который ты сам себе уготовил.

Этот разговор был не из легких для старого учителя, поскольку ему пришлось с огромным напряжением защищать тебя от твоего собственного неверия, и отчаянья, и от торжества тех, кто поминал тебя лихом и радовался, что ты брошен любимой женой, наличие которой, по наивным представлениям опоздавших, казалось тебе лучшим доказательством восполнения упущенного.

Во время этой последней встречи с сельским учителем дома были также оба твоих сына — Станислав и Юрек. Дверь комнаты, в которой сидели твои сыновья, была приоткрыта, и вы видели этих молодых людей, склонившихся за столом над какой-то книгой, а потом услышали, как они о чем-то оживленно говорили; из соседней комнаты в комнату, где сидел ты со старым учителем, будто бы долетали отблески умиротворенной юности, и обрывки их фраз настойчиво врывались в атмосферу серьезности и тягостных нравоучений.

Две эти комнаты были как бы двумя соприкасающимися мирами, и старик это понял и, надо признать, ловко использовал в многотрудном единоборстве с твоей судьбой; ибо он, борясь за тебя, окончательно исчерпал так называемую производственную тему и, в сущности, уже все сказал тебе о расширении предприятий комбината, и о тех сонмах людских, которые получили там работу, и о том, что на своем высоком посту ты в силах еще много хорошего сделать для промышленности и для людей.

Но когда эта тема иссякла, наступила неловкая пауза; и в тишине отчетливо и упрямо зазвучали отголоски юности из комнаты, где сидели твои сыновья, и старый учитель сразу смекнул, что теперь следует положить на чашу весов жизнь и судьбы твоих сыновей, прежнюю их жизнь, а также их будущее. Он указывал тебе рукой на комнату, откуда долетали обрывки беседы Сташека и Юрека, и, несколько понизив голос, заговорил о твоих сыновьях.