Танцующий ястреб

Уже сползла блистательная кожа, надетая много лет назад, и ты снова был в поблекшей коже смиренного человека; и походка твоя была нетороплива и тяжела, и это был уже не головокружительный, буйный танец опоздавшего, а медленное шествие усталого человека, которому некуда торопиться.

Люди стояли за изгородями, и смотрели на тебя, и, вероятно, о многом думали, но хранили молчание, а ты, согбенный, брел неторопливо и медленно приближался к отчему дому.

Ты не смог отворить калитку, и пришлось несколько раз рвануть ее, прежде чем она подалась; ибо мешала трава, которой обросли и забор и калитка, не открывавшаяся долгие годы.

Когда ты отворил калитку и предстал перед своим отчим домом, тебя поманили к себе его почерневшие, растрескавшиеся и влажные стены, в которых словно бы гудело само неутомимое время.

Продираясь сквозь крапиву, ты приблизился к этим стенам, и приложил к ним руки, и почувствовал, что они холодны, как стены склепа.

Тихо было на улице, и люди молчали за изгородями, и вся деревня словно вымерла, но казалось, что эта безмолвная деревня прощает тебя — одинокого, стоящего возле ветшающих стен отчего дома; ибо ты испытал на себе жестокую участь блудных сыновей, которые обречены влачить тяжкий груз отцовского прощения.

А потом тебя поманило к себе зашитое досками окно, и, утопая в высоком бурьяне, ты подобрался к этому окну, и всунул пальцы в щели между досками, и заглядывал в них, и вдыхал затхлый холодок, которым тянуло из щелей, а глаза твои осваивались с сумраком, царившим в хате.

Ты заметил, что сумрак этот рассекали полосы света, пробивавшегося сквозь щели в досках, загораживающих второе окно; и в скудном свете лучей увидел перевернутую лавку, у которой недоставало одной ножки, какую-то тряпку, черный глиняный горшок и прижавшегося к нему дохлого котенка, погибшего голодной смертью в этом доме, ставшем ему могилой. Котенок, вернее, уже скелет, лежал возле горшка, ибо, по всей вероятности, заглядывал в него в поисках съестного или воды, и, возможно, даже чем-нибудь там поживился; но все же надолго этого не хватило, и ему, заточенному в пустом доме, пришлось подыхать; у людей в ту пору хватало дел поважнее, и они не вспомнили о несчастном котенке; а возможно, до них и доносилось его истошное мяуканье, может даже какой-нибудь прохожий услыхал ночью отчаянное мяуканье маленького существа, кому-то врывались в уши стенания издыхающего животного, но тогда хватало дел поважнее, и люди проходили мимо, как бы не слыша этих воплей; вот почему пришлось погибнуть котенку, и не исключено, что, околевая, прижавшийся к холодному горшку, он слышал, как на дворе раздавался топот человеческих ног и стук колес и как перекликались люди, у которых, разумеется, столько важных дел.

А теперь ты глядишь на истлевшие останки котенка и видишь в луче, света его пустой череп с дырками вместо глаз и, как у всех дохлых кошек, оскаленные зубы.

Ты долго стоял возле забитого окна и сквозь щели в досках разглядывал просторную пустую горницу, пока от напряженья не задрожала, не поплыла в глазах эта пустота и не пустились в пляс пылинки и всякая мелкая рухлядь, не задвигались на стенах полуотвалившиеся пласты голубоватой штукатурки.

Ты долго стоял возле окна, а потом, влача свою поблекшую кожу смиренного человека, побродил по усадьбе и заметил, что нет уже амбара, конюшни и хлева, ибо все это было разобрано и пошло на дрова, а там, где они стояли, росла свекла, посаженная дядей Миколаем, который знал, что хорошо родится на таких местах.

А потом ты прошел в старый сад и смотрел на корявые деревья, их любил твой отец Винцентий, предпочитая их своим дочерям.

Миновав сад, ты увидел огромный массив издревле крестьянских полей и огромный массив бывших помещичьих, а ныне крестьянских угодий. Была осень, и эти поля почернели, а кое-где поблескивали, точно отполированные. Местами попадались небольшие холмики, словно кому-то, тщетно пытавшемуся вылезти из-под земли, удавалось лишь там да сям вспучить почву.

Ты шагал по пустым полям и ощущал мягкость почвы под ногами, а впереди маячил тот клочок земли, на котором самый бедный обитатель богадельни отплясывал свой безумный танец.

Это место ничем не было обозначено — ведь земля не могла сохранить какие-либо следы давнишней пляски, а над землей был только воздух и ничего более; следовательно, место, где кружил в танце старик из богадельни, было запечатлено лишь в твоей памяти.

Приблизившись к тому кругу, где плясал сумасшедший старик, ты вдруг притопнул ногой, и она увязла в мягкой пашне, потом притопнул другой и, подогнув колени, медленно, в каком-то полутанце прошелся по кругу; затем, уже явственней пританцовывая, сделал второй крут на том же месте, да так и закружил и засмеялся радостно, словно обрел счастье, которому ничто не может угрожать.

Люди стояли за заборами и издали смотрели на тебя.