Танцующий ястреб

Я коснулся ладонью ее тела. Оно было шершавое, как стена, пальцы ощутили теплые бусинки прыщиков. Она сделала то же самое и убедилась, наверно, что мое тело тоже шершавое, как стена, и бугорки прыщиков на нем теплее остальной кожи.

Мы лежали нагие, тела наши соприкасались; стена прилегала к стене, чешуйка — к чешуйке. Мягкое тепло разливалось по телу, но там, где были чирьи, сильно жгло.

Как возбудить желание? О чем подумать, что припомнить? Ведь снова пришла минута, когда надо, надо желать.

Что-то ведь сохранилось в нас, хоть малая кроха уцелела от прежнего и должна проявиться сейчас, в эту минуту, когда пришло время желать.

Но осталось ли что-то от тех времен, не все ли потеряно в скитаниях по опаленной земле, по голым каменьям?

Может, призвать на помощь воспоминания?

Мы лежим не на кровати, а на лугу, раскинувшемся за каменной грядой города; война еще не началась, мы лежим на траве, под солнцем, у нас гладкие, смуглые тела и кожа блестящая, упругая. Мы смотрим в лицо друг другу, ближе, ближе…

Я снова погладил ее кожу, и почудилось мне, что под пальцами зашелестела сухая чешуя, такая сухая, будто то не кожа вовсе, а чешуя мелкой вяленой рыбешки; почудилось мне, будто зашуршало ее рыбье, прыщавое тело.

Попробуем еще раз.

Ты вернулась не из концлагеря, где хлебала помои вместе со свиньями и где почиталось за счастье зачерпнуть ладонями прямо из корыта эти теплые помои, война еще не началась, ты пришла с травянистых лугов, сбросила с себя одежду и скользнула ко мне в постель…

Я обнял ее, коснулся ее спины, но она поспешно отвела мою руку, словно тоже ощутила эту ласку, как шелест, как шуршанье.

Еще, еще раз.

Войны не было. Ты еще одета, но я знаю: тебе хочется, чтобы я увидел тебя нагой, — желание овладело нами. Но ты не раздеваешься, молча предоставляешь это мне. И я делаю это. Тебе нравится, что я спешу, ведь и ты спешишь… Не было никакой войны, война еще не началась. Вот ты наконец раздета, у тебя гладкое, загорелое тело; и я раздет, и у меня гладкое, загорелое тело. Войны не было, и нет чешуи на наших телах, и мы не похожи на вяленую рыбу, и нет красных бусинок на наших телах, нет этих словно из нарядного корсажа вынутых красных цехинов на наших телах.

Снова собрались мы с духом, снова соприкоснулись наши тела; но прикосновение было как шорох, как шуршанье.

И все же надо попытаться еще раз.

Войны не было. За городом раскинулись травянистые луга. По траве можно идти далеко, далеко. Пойдем туда в теплый солнечный день, зароемся в траву, чтобы никто нас не видел. А вот и наше место. Тут будет хорошо, высокая трава скрывает нас от чужих глаз, мы одни, совсем одни. Какой счастливый случай — вокруг ни души, огромный луг пуст. Редчайший случай, о котором можно только мечтать. Никакой войны не было, никакая война не грозит нам, и мы одни, людей нет, и весь огромный луг — наш. Можем раздеться, раздеться донага, воспользуемся же случаем…

Почему же мы отстраняемся друг от друга, когда нам ниспослан такой случай? Почему мы отстранились друг от друга?

Я не мог простить тебе эту рыбью чешую, эти красные бусинки на коже, это тело, расцветшее прыщиками от недоедания. И ты не могла мне этого простить. Вот тут, рядом, думал я, лежит моя жена, которая тайком пробиралась в хлев, расталкивала чавкающих свиней и, завидуя им, воровала у них помои. Зачерпывала эти помои в ладони и — давай бог ноги; а порой, когда голод особенно донимал ее, прямо из корыта вместе со свиньями хлебала помои, чавкая при этом, как свинья. И она, верно, тоже думала о том, как я, проскользнув в конюшню, подкрадывался к кормушкам с гнилой свеклой и пожирал ее вместе с лошадьми.

Зря мы открылись друг другу, теперь вот не знаем толком, кто мы такие, и боимся и брезгаем… Взглянем в глаза друг другу, и тут же приходит на ум, что в крови нашей есть что-то от свиньи и от лошади… И зачем мы открылись во всем? Зачем нам понадобилось обнажаться вдвойне?

Я услышал прерывистый шепот сестры и зятя, потом они заворочались, и тела их как будто переместились. Я спокойно похрапывал, чтоб придать им смелости: пусть думают, будто я, намаявшись дорогой, сплю как убитый.

Но вот сестра поднялась и в одной рубахе встала у кровати. Я догадался, что это сестра, а не зять, потому что различил в темноте белизну ее длинной рубахи и услышал ее голос и плач. «Мне все равно, — говорила она, плача, — пусть проснется, пусть знает, какой ты».

А я похрапывал тихонько. Зять пытался ее успокоить, звал обратно в постель, но она не хотела ложиться; тогда он разозлился и сказал довольно громко: «Ты виновата, и никто другой, кабы пошла ты тогда к старосте, давно была бы у меня проволочная сетка».

VII

Утром я немного побродил по саду, чтобы проветриться после бессонной ночи. На границе между садом и полем я остановился и долго глядел на открывающийся оттуда вид. Я не наслаждался им, не отводил душу, а просто прикидывал, где можно поставить будущий дом среди тихих деревьев; и делал это теперь уже из упрямства и со злостью.