Танцующий ястреб

Твой товарищ при виде этого старого плачущего человека вроде бы рассердился и повел себя не так, как принято в подобных случаях; начал умничать и заявил, что не любит слез, что их вообще могло бы не быть, если бы люди не оглядывались вспять и не думали о том, что и как было, а только о том, как будет. Странные слова произносил он, и кипятился, и высмеивал слезы, а когда старик поравнялся с вами, крикнул: «Не позорься, старина!» Старикашка, вероятно, ничего не расслышал, ибо заковылял дальше, вытирая глаза, а твой товарищ, этот верный кандидат в ассистенты, вновь пустился в рассуждения о слезах и сказал, что унизительно плакать человеку, созидающему новь. Он рассуждал о слезах вообще и о причинах, их вызывающих, поскольку часто писал доклады и в силу этого считал, что и по поводу слез может сказать многое.

Михал Топорный студентом третьего курса жил некоторое время вместе с этим старшим товарищем, кандидатом в ассистенты, который заодно с другими, можно сказать, вместе со всем городом готовил Михалу новую кожу; и эту новую кожу ему доведется носить до той поры, когда молодая красавица горожанка Веслава Яжецкая, его вторая жена, махнет на него рукой и бросит его; тогда с него начнет сваливаться новая кожа, и он примется напяливать старую, сброшенную в момент своего великого преображения перед зеркалом в холле ночного ресторана.

Этот новый сосед Михала, кандидат в ассистенты, пытался наметить Михалу новую линию жизни и, впадая в ораторский раж — а может, он корчил из себя поэта — и прибегая к иносказаниям, говорил, что человек должен придерживаться линии, которая неуклонно ведет ввысь, и быть выше коров, телят, изгородей и соломенных кровель. Он говорил: «Пусть мычат коровы, пусть надрываются телята, пусть обрастет мхом и рухнет изгородь, пусть рассыплется в прах кровля, и пусть ветер развеет все это, и пусть останется только линия, идущая неуклонно ввысь». А как смеялся, изрекая все это, тощий, долговязый кандидат в ассистенты с плоским, как доска, лицом; смеялся он, вероятно, затем, чтобы Михал случайно не дал волю воспоминаниям и не покорился угрызениям совести.

Город и люди, окружавшие Михала в этом городе, вид городских деревьев, выпестованных человеком, вид грязных городских птиц, кафе, ночные рестораны, деньги, которые щедро расточались ему, запоздавшему, — все это торопливо кроило новую кожу Михалу Топорному.

Разные люди, и разные слова, и разные зрелища;

люди степенные и люди дурашливые;

слова серьезные и дурацкие;

слова изреченные, написанные и прочитанные;

слова жестокие и слова, которые произносят деревенеющими губами, с лицом, подернутым восковой бледностью;

линия, идущая неуклонно ввысь, которая была впереди, позади, слева и справа, вездесущая линия, неуклонно стремящаяся ввысь;

городские поклоны и городской образ жизни, городские расшаркивания и эти беспрерывные городские рукопожатия;

девушка красивая, девушка страстная, девушка, говорящая: «Ты похож на черного тигра», — либо: «Какие у тебя сильные руки»;

лекции, собрания, доклады и рефераты —

все это шило новую кожу Михалу Топорному.

Ты запоздал, и многое прошло мимо тебя, и потому тебе многое дозволено, чтобы ты смог наверстать упущенное.

Тебя выдвигают — это видно, — и надеются на тебя, надеются на Михала Топорного, и многое тебе позволят, ибо ты сидел по уши в навозе, а потом делил господскую землю и опекал помешанного, который не вынес вида собственной земли, отчего закружился в безумном танце и вскоре умер; ибо ты на одной телеге с этим истекающим слюной и вывалявшимся в грязи сумасшедшим стариком приехал в город на заключительный экзамен по гимназической программе. Они знают это, знают все, знают твою жизнь до мелочей, и все складывается удачно.

Они рассчитывают на тебя, на приобретаемую тобой сноровку, на твои познания в технике, ибо начертали огромный план индустриализации, план, который требует многого.

Они желают также, чтобы ты получил многое из того, чем был обойден, и похоже, будто уже составлен список твоих обязанностей и список тех вещей и тех удовольствий, которые прошли мимо тебя.

Но ведь ты тоже составляешь собственный список вещей, чувств и удовольствий, с которыми разминулся, и раздуваешь его сверх меры, и вписываешь такие чувства и удовольствия, из-за которых у других прольются слезы, да и сам ты в конце концов наплачешься. Никого не спросясь, ты прибавляешь к этому воображаемому списку новые вещи, новые намерения; с какой черствостью ты дописал себе также и то, от чего не одна слеза скатится по увядающей щеке твоей первой жены Марии, прежде чем это лицо не окаменеет, искаженное клеймом безысходной печали.

Ты замышляешь многое и словно бы сгоряча забываешь наставления своего деревенского учителя, хлипкого с виду человека, который вытолкнул тебя в большой мир; ибо под конец ты и этого старичка заставишь плакать, и дойдет до того, что по глубоким морщинам его лица украдкой скользнет слеза.

Ты мысленно составляешь этот список, неумолимо отбрасывая все помехи, и начинаешь отмечать, что чувство вещь ненужная, ибо оно мешает тебе.

V