Танцы по-нестинарски

– Это не проза жизни, – зло ответила Ляля. – Это моя жизнь. Ты приходишь ко мне отдохнуть, на полный пансион. Я уже не говорю о том, что трачу на тебя душу. Но знаешь ли ты, мой романтичный и ультрасовременный любовник, что один твой визит съедает половину моей зарплаты?! Что я потом с философским видом жую в школьном буфете пирожки и запиваю их почти бесплатным молоком? Что я молода и мне хочется носить красивые платья и хоть изредка надевать свои дешёвые украшения...

– Я... я не знал, – забормотал Лахтин, лихорадочно шаря по карманам. Никогда не думал о быте, не придавал значения... Я заплачу, Ляля, я за всё заплачу... Ты извини, пожалуйста. Я куплю новый билет...

– Да разве в деньгах дело? – звенящим голосом ответила она, не замечая, что по щекам побежали слёзы. – Ты чудовище, Сергей! Бесчувственное чудовище, которое живёт только для себя! Такие, как ты, не просто потребители. Вы активные потребители. Вы потихоньку приспосабливаете мир, переиначиваете его, чтобы вам в нём было удобно. Это особенно страшно. Ведь раньше вы приспосабливались сами, а сейчас всё наоборот.

– Лихо, – криво улыбнулся Лахтин. – Ты прям-таки государственный обвинитель, Мышка.

– Перестань меня так называть! – Ляля топнула ногой. – Я не знаю, Серёжа, почему ты такой. – Она всхлипнула, на ощупь, как слепая, нашарила стул. – Ты ко мне таким уже пришёл... Я не знаю, например, почему гниют яблоки, но всегда отличу гнилое от нормального... Почему вы появились, откуда – не знаю. Но рядом с вами страшно. Как-то, когда ты ушёл, вылакав бутылку коньяка и переспав со мной, я нафантазировала: может, вы пришельцы? Ведь вы появились так недавно – лет десять-пятнадцать назад. Вы не стали пробиваться к высшей власти. Там всё на виду, сразу скажут «а король-то голый». Вы присвоили себе мелочь – распределение. Стали за прилавки, взяли ключи от подсобок, списки абитуриентов и ордера жилищных кооперативов... Вы поселились в обществе, будто вирус в организме...

– И всё это я, Лахтин? – Он почти не воспринимал её обвинения, потому что его ошеломило и напугало одно слово, которое она бросила ему в лицо ещё в начале этой нелепой сцены: чудовище. Что это – совпадение, случайность? Или Ляля что-то узнала о двойнике, о его постыдной игре или душевной болезни?

– Между прочим, – сказал он, вяло подыскивая контраргументы, – мы все потребители. И нечего этого стыдиться.

Ляля удивлённо взглянула на Лахтина.

– Хитрый мой доктор наук. – Она засмеялась. – Тебе просто нечем крыть. Душа для тебя давно пустой звук, абстрактная величина. А вот желание всё иметь и всем попользоваться ты будешь защищать до последнего дыхания. Я тоже живу в мире вещей и потребностей. Это нормально, по-людски. Но ваши вещи и потребности – чужие. Чуждые. По существу. За них нужно продавать душу, милый. И предавать.

– Мне же больно, Ляля, – хрипло сказал Лахтин. – Опомнись. Что же ты бьёшь без разбора, что ты хлещешь?! Неужто и впрямь я такое чудовище?

Она подошла к журнальному столику, возле которого сидел Лахтин, взяла из его пачки сигарету.

– Я четыре года терпела, – сказала Ляля. – Потерпи и ты, залётный мой. Скажи лучше: что тебе сегодня приснилось?

– Ну и переходики у тебя! С ума можно сойти, – Лахтин пожал плечами. Из детства что-то, не помню...

– Значит, было царство?

– Какое ещё царство?! – вскочил Лахтин. Он наконец, достал портмоне, приоткрыл его, закрыл, снова открыл.

«Не знает, как поступить, – брезгливо подумала Ляля. – Боится, что швырну его сребреники ему в лицо. Если всё доставать, то и отдавать всё надо. Отсчитывать неудобно. А всё отдавать не хочется».

– Ты не жмись, – грубо сказала она. – Я за четыре года много заработала. Так и быть – облегчу тебе душу. Ты же половину грехов сразу спишешь. Откупился, мол... А про царство упоминала, так это опять-таки о душе. Было же у тебя хоть что-нибудь там раньше.

– Не твоё дело! – окрысился Лахтин. Он отсчитал несколько купюр и демонстративно швырнул их на диван. – Было и есть.

– Было, конечно, – согласилась Ляля. – Маленькое, захудалое. Но ты и его отдал. За коня! За то, чтобы быть на коне. Всё царство души – за паршивую клячу удачи... Говоришь – есть? Ой ли.

– Плевал я на твоё царство! – фальцетом выкрикнул он и, натыкаясь на вещи, пошёл в коридор. Хлопнула дверь.

Маленькая женщина опустила руки и посмотрела на пол так, будто несла-несла гору посуды и вдруг всё разом уронила.

Заплакать или рассмеяться?

Она всё-таки заплакала. Разбитого не жаль. А вот украденного жаль всегда.

Сушь, которая две недели подряд стояла над Гончаровкой, в этот вечер как-то притомилась. Дождя ничто не предвещало, но давление стремительно падало, и люди, устав раньше обычного, раньше и ко сну собрались.

К полуночи чистые звёзды подёрнулись дымкой, но в селе всё ещё стояла настороженная, болезненная тишина. Не шелохнётся пыльная листва, не прогремит ведро о сруб колодца, не коснётся ласково слуха девичий смех.