Таракан

– Теперь, Бенедикт, по окончании этого заседания, ты завернешь за угол, в свой прекрасный офис, и сделаешь две вещи. Ты вызовешь французского посла и потребуешь объяснения. И скажешь своей пресс-службе об этом.

Министр иностранных дел сделал глубокий вдох.

– Нельзя играть в такие игры с Францией. Это наш очень близкий союзник.

– Погибли шестеро наших молодцов. Пока не доказано другого, я заявляю, что это подлое убийство.

Наконец министр обороны осмелился подать голос, хотя прозвучал он довольно жалко.

– Вообще-то данные адмиралтейства довольно однозначны.

– Адмиралы! Оппортунисты по большей части. Не сомневаюсь, у всех дома в Дордони.

Это вышло хорошо. Такой нефешенебельный английский уголок во Франции. За столом послышались смешки. Туго сжатые челюсти Сент-Джона намекали, что ему добавить нечего. Но премьер-министр продолжал буравить его взглядом еще с полминуты. Это произвело устрашающий эффект на остальных, в частности на Хамфри Баттона, имевшего популярность в стране за то, что был когда-то капитаном второго парашютного полка. Он с интересом рассматривал стакан воды перед собой, крепко сжав его обеими руками.

– С нами будут американцы, – сказал Джим. – У них особые чувства к Франции. Замечания? Хорошо. А теперь за дело, – он вынул из кармана клочок страницы, вырванной из журнала «Спектэйтор», на котором было что-то нацарапано карандашом. – Чтобы отметить День Р, мы выпустим памятную десятифунтовую монету. Я предлагаю эмблему в виде зеркального циферблата.

– Блестяще… чудесная идея, – таково было общее мнение.

Канцлер с трудом сглотнул и кивнул.

– Полагаю, со словами: «Сделай разворот», – сказал кто-то.

Премьер-министр обвел всех суровым взглядом, ища насмешника. Никто не улыбался.

– Еще какие мысли?

Мыслей больше не было.

– Дальше. Мы сделаем День Р национальным праздником. Рождественские дни, очевидно, не годятся, так что переношу на ближайшую дату в новом году, второе января. Возражения?

– Нет, – пробормотали они.

– Хорошо. Получается, это будет мой день рождения.

На это весь кабинет, кроме министра иностранных дел, принялся стучать ладонями по столу.

 Премьер-министр с достоинством воздел длань, и в комнате стало тихо. В своей предыдущей, такой недолгой, жизни он никогда не испытывал подобной уверенности в своих силах. Ему казалось, что прошло уже пять лет, а не три-четыре часа после того, как он проснулся, в тоске и смятении, не в силах управлять ни единой своей конечностью или хотя бы языком. Вот что он читал на лицах своих коллег: он главный, он – это сила, за этим столом и для всей страны, и не только. С трудом верилось в это. До чего же волнующе. Интригующе. Ничто не может встать у него на пути.

Он взглянул на свой список.

– И еще. Мне пришла такая мысль. Движению разворотистов нужна песня, позитивная песня. Некий гимн. Что-то более знаковое, чем ода «К радости» [10]. И меня осенило. Это старый хит из шестидесятых. «Шагаю назад к счастью». Вы должны его знать. Не знаете? Господи боже, Хелен Шапиро! [11]

Никто не знал ни песни, ни певицы. Но они не посмели сознаться в этом. Что бы ни сплачивало их втайне, они теперь слились нерасторжимо, вжившись в свои роли. И жестоко поплатились за свое невежество – премьер-министр широко раскинул руки и принялся напевать нетвердым баритоном, вымучивая улыбку, словно бывалый шансонье.

– Шагаю назад к счастью, о-па, оу, йе-йе.

Никто не посмел взглянуть другому в глаза. Они чуяли, что неуместная улыбка могла подорвать их карьеру. Когда же премьер поманил их быстрым движением пальцев, они с готовностью подхватили мелодию и пропели в торжественном единогласии, словно церковный гимн Хьюберта Пэрри [12]: «Йа, йа, йа, йа, ба-дум-би-ду».

Джим заметил, пока надрывал глотку, что министр иностранных дел молчит. Даже не открывает рот. Он неподвижно сидел, напряженно глядя перед собой, возможно в смущении. Или в презрении?

Когда певуны кое-как дотянули мелодию, Сент-Джон встал и сказал, ни к кому конкретно не обращаясь:

– Что ж, меня ждут дела, как вам известно.

Не взглянув на премьера, он быстро вышел из кабинета. Глядя ему вслед, Джим поразился, как можно одновременно испытывать такую радость и такую ненависть. Человеческое сердце, обладателем коего он отныне являлся, чудесная вещь.