Тараканы

– Гомик. Голубой. Педик. Гей. Я результат тех немногих совокуплений, которые эта ведьма имела с папой. Он считал, что это отвратительно.

– Он сам так говорил?

– Разумеется, он был слишком порядочным человеком, чтобы рассказывать об этом мне. Но я и так знала. Я была лучшим его другом. Это он мне сам говорил. Причем единственным другом. «Ты и лошади – единственное, что я люблю в жизни», – сказал он мне однажды. Я и лошади – здорово, правда? Думаю, у него был мальчик, возлюбленный, еще в годы учебы, прежде чем он встретил мою мать. Но тот парень бросил его, не захотел признаться в такой связи. Да и папа тоже не стремился к огласке. Все это было давно, и в те времена подобные вещи воспринимали иначе.

Она произнесла эти слова с абсолютной убежденностью подростка. Харри поднес стакан к губам и медленно отпил из него. Нужно было выиграть время, ведь все повернулось не так, как он ожидал.

– Ты знаешь, кто бывал в отеле «Марадиз»? – спросил наконец он.

Она лишь кивнула в ответ:

– Мать со своим любовником.

Глава 24

Покрытые инеем ветки тянулись к блеклому зимнему небу над Дворцовым парком. Дагфинн Торхус стоял у окна, наблюдая за человеком, который бежал, зябко подняв плечи, вверх по улице Хокона VII. Зазвонил телефон. Торхус посмотрел на часы: было время обеда. Он проводил взглядом прохожего, пока тот не скрылся в дверях метро, и только потом взял трубку и назвал свое имя. Наконец сквозь свист и треск помех пробился голос.

– Я даю вам еще один шанс, Торхус. И если вы им не воспользуетесь, мне будет грустно думать, что МИД объявит вашу должность вакантной раньше, чем вы успеете сознаться, что «норвежский полицейский был умышленно введен в заблуждение начальником департамента министерства». Или что «посол Мольнес стал жертвой убийцы-гомофоба». Такие признания тотчас же станут отличными газетными заголовками, вам не кажется?

Торхус опустился на стул.

– Где вы, Холе? – спросил он, не зная, что еще сказать.

– У меня только что была долгая беседа с Бьярне Мёллером. Я задал ему пятнадцать самых разных вопросов о том, что все-таки делал этот Атле Мольнес в Бангкоке. Все, что мне до сих пор удалось узнать, свидетельствует, что это был один из самых невероятных послов наряду с Райульфом Стеном[23]. Мне не удалось вскрыть этот нарыв, но, во всяком случае, подтвердилось, что нарыв существует. Мёллер, насколько я понимаю, дал подписку о неразглашении, поэтому он адресовал меня к вам. И я снова задаю свой прежний вопрос. Чего именно я не знаю из того, что известно вам? Я жду от вас ответа, мой факс наготове, и рядом со мной телефонные номера редакций «Верденс Ганг», «Афтенпостен» и «Дагбладет».

От голоса Торхуса в Бангкоке повеяло зимней стужей:

– Газеты не напечатают измышлений спившегося полицейского, Холе.

– Даже если этот спившийся полицейский знаменитость?

Торхус не ответил.

– Я думаю, кстати, что газетчики из «Суннмёреспостен» тоже займутся этим делом.

– Вы не имеете права разглашать служебную тайну, – процедил Торхус. – Иначе вас ждет наказание.

Холе расхохотался:

– Не понос, так золотуха! Знать то, что я уже знаю, и ничего не предпринять – это служебная халатность. А она, как вам известно, тоже наказуема. И что-то мне подсказывает, что я потеряю меньше вас, если нарушу эту самую тайну.

– Какие гарантии… – начал было Торхус, но связь прервалась. – Алло!

– Я здесь.

– Какие гарантии, что вы не проболтаетесь, если я вам сообщу кое-какие сведения?

– Никаких, – и эхо в трубке трижды повторило краткий ответ.

Наступило молчание.

– Положитесь на меня, – сказал наконец Харри.

– С чего бы это? – фыркнул Торхус.

– Потому что у вас нет другого выбора.

Начальник департамента взглянул на часы и понял, что на обед уже опоздал. Бутерброды с ростбифом в столовой, конечно же, закончились, но его это не волновало: аппетит все равно уже пропал.

– Это секретная информация, – предупредил он. – Я говорю серьезно.

– Разумеется, секретная.

– Хорошо, Холе. Много ли вам известно о скандалах, связанных с Христианской народной партией?

– Совсем немного.