Тарикат (СИ)

Мысль, сердце и тело действовали в едином порыве, словно безупречно отлаженный механизм. Священные имена сами рождались внутри него, минуя усилия разума. Даже не рождались, а всегда были в нем. В дыхании, оживляющем его тело. В биении сердца, качающего кровь по сосудам. В голосе, движениях, взгляде. Аллах везде и во всем — сначала ты принимаешь это сердцем. А затем тебе открывается подлинное видение. И это уже не вера, это знание и присутствие. Божественное присутствие.

Глаза мужчины продолжали обозревать пустыню, а сознание в этот момент пребывало в ином мире. Он парил птицей в ослепительно-белом сияющем пространстве. Свет был повсюду, и не было ему ни конца ни края. Но самое поразительное: свет был в нем самом. Мужчина с удивлением разглядывал собственные крылья, лучившиеся белесой субстанцией. Она сочилась из его груди, когтистых лап, тянулась шлейфом за хвостом.

Он охватил взглядом все пространство и обомлел: тысячи птиц — таких же как он сам — парили в этом пространстве жидкого свечения. И все лучились этим светом. «Светом Аллаха», — осознал он внезапно. Задохнулся от озарения и тут же вернулся обратно в тело.

Откровение распирало мужчину, словно переполненный водой бурдюк. Он вспомнил Аль-Халладжа[2], и мысленно воздал хвалу великому предшественнику. Сам же, разомкнув пересохшие губы, еле слышно прошептал:

— Я — Истина.

— Вот и ты стал презренным богохульником, Мухйиддин, — услышал он вкрадчивый шепот за спиной.

Вытянутая черная тень упала на очаг.

Только теперь Ибн Араби заметил, что что-то не так. Угли в очаге застыли мертвыми кубиками, не переливаясь и не издавая тихого треска. Воздух стал вязким и тягучим, точно смола. Сомнений быть не могло — его снова почтил присутствием...

— А ты оказался куда сдержаннее бедняги Мансура, — иронично протянул незнакомец, обходя сидящего Ибн Араби. Усевшись прямо на песок напротив шейха, продолжил. — Оно и к лучшему: спящие паломники вряд ли оценили бы твои экстатические вопли.

Мухйиддин насилу оторвался от созерцания тени, разросшейся до неимоверных размеров и поглотившей пятачок света, испускаемый очагом. Медленно перевел взгляд на нежданного гостя. Все те же зеленые плащ и тюрбан, кожаные сандалии с приподнятыми носками, загорелое без определенных признаков возраста лицо и глаза... будто заполненные жидким изумрудом. Сейчас, в темноте, они приглушенно мерцали, вызывая у шейха оцепенение. Вроде, должен был уже привыкнуть — ан нет...

— Приветствую тебя, Аль-Хадир, — шейх приложил правую ладонь к сердцу и слегка склонил голову в знак почтения. — Чем смиренный раб Аллаха может быть полезен Покровителю?

Зеленый продолжал буравить взглядом Ибн Араби. Затем он хмыкнул, слегка улыбнувшись.

— Знаешь, что мне нравится в тебе, Мухйиддин? Ты все тот же мальчишка, которого я впервые встретил тридцать лет назад в Мурсии.

— Признаюсь, господин, ты смутил меня своим заявлением. Означают ли твои слова, что я так и остался несмышленым шалопаем?

— Безусловно, — без тени улыбки отозвался Аль-Хадир. — Мелкий сорванец, которому не сиделось на месте и который хотел знать все на свете. Всевышний уже тогда смотрел через твои глаза, и я просто не мог пройти мимо. Я рад, что спустя столько лет ты остался верен себе и Ему.

— Мое сердце ликует, — Ибн Араби вновь прижал руку к груди. — Аллах всегда был для меня путеводной звездой и светочем в царстве мрака.

— Послужи и ты проводником одному юнцу, которому Вседержитель доверил аманат.

— Почту за честь.

Аль-Хадир поднялся и жестом пригласил шейха следовать за собой.

— Сегодня хорошая ночь для небольшой прогулки. Тебе доводилось бывать в Ираме?

Едва мужчины ступили за круг света, слившись с ночью, мир тут же сбросил незримые оковы, сковавшие биение его сердца: зашелестел в ветвях кустарника ветерок, затрещали догорающие в очаге угли, забормотал спящий в шатре Абу Бакр аль-Хассар, спутник Ибн Араби. Мир пришел в себя.

***

Утро застало паломников из Дамаска в пути. Ибн Араби вместе Аль-Хассаром, ученым мужем из Фесса, расположились в голове каравана среди знати и зажиточных купцов. Шейх, вопреки невыносимой жаре, был бодр и словоохотлив, развлекая спутника историями из собственной жизни.

— Ужели солнце и пустыня не властны над тобой, почтенный Мухйиддин? — не выдержал Аль-Хассар. — Я вот-вот превращусь сушенный финик, а ты бодр и свеж, точно омылся в Каусаре[3].

Ибн Араби лукаво взглянул на математика, а затем широко улыбнулся.

— Твоими устами говорят ангелы, Абу Бакр. На закате мы прибудем в Медину, и близость святых мощей Посланника будоражит меня и наполняет особенной благодатью.

— Увы, — вздохнул Аль-Хассар. — Все, что ощущаю я, — проклятый вездесущий зной.

— Терпение, мой друг, и больше веры. Всезнающий указал нам путь, это ли не высшая милость?

— Да, но...

— Тебя мучают сомнения, — мягко прервал ученого Ибн Араби, — оттого, что ты не ведаешь замысла Всевышнего.

Аль-Хассар утвердительно кивнул.

— Помнишь историю о Мусе и безымянном рабе Аллаха из восемнадцатой суры Курана? — неожиданно спросил шейх.

— Смутно.