Тарковский и я. Дневник пионерки

Бондарчук не изменил ситуацию по существу, но сильно усложнил ее. Как я уже говорила, Андрей время от времени уже примерялся к эмиграции. Конечно, он устал. Но все равно сомневался, может быть, кожей ощущая, что судьба его на Западе окажется тоже не слишком простой. Лариса же думала, что Запад сулит им почти райские кущи, а потому постепенно, но постоянно подталкивала его в этом направлении.

Во всяком случае, я отлично помню, как, сидя на Виа де Монсерато, мы обсуждали будущее обучение Тяпы в Италии. Андрей говорил все время о каких-то необычайных специальных условиях, которые он ему создаст, чтобы он получал, прежде всего русское образование. «Русское, — удивлялась я, — здесь? Но как и зачем?»

«Он русский, — убежденно говорил Андрей. — И должен знать, прежде всего свою родную культуру».

«Но где же вы найдете здесь такую школу?» — вопрошала я удивленно.

«Найду учителей. Здесь полно русских. Значит будет сидеть дома и учиться частным образом», — говорил Андрей.

«Но, простите, Андрей. Мне кажется, это неразумно. Зачем же его привозить жить в Италию, ограждая от итальянской среды, языка, местной ментальности и социальных проблем. Он вырастет в вакууме и что он будет потом делать? Вы предлагаете ему заново пройти мученический путь эмигранта? Это просто нерасчетливо. А если вам так важно, чтобы он оставался русским, практически не интегрировавшимся в это общество, то зачем его сюда тащить?»

Я уже была в Амстердаме со своими детьми, и мы много раз возвращались к обсуждению будущего воспитания Тяпы в Италии, но Андрей непреклонно и неизменно настаивал на особом русском воспитании для Тяпы. Я даже позволяла себе немного сердиться, но он смотрел на меня снисходительно, как бы давая мне понять — то что дозволено Юпитеру, не дозволено быку… Имелись в виду наши дети. И Тяпа, конечно, был Юпитером, а мои крошки низшего сословия… Но меня это нисколько не трогало, но трогала его полная непрактичность и непонимание грядущего.

По мере приближения кинофестиваля в Канне Андрей уже был готов к компромиссному решению; постараться как можно дольше задержаться на Западе возможно более законно, не отрезая себе обратного пути. А Лариса, как я уже сказала, была крепким подспорьем в этом намерении, гораздо более решительная, рисковая, бесстрашная и авантюрная по природе, чем он сам в такого рода делах. Она не задумалась о предпочтениях между сыном и мужем, не заикнувшись ни разу о возможном возвращении домой, несмотря на очень сложные к тому моменту взаимоотношения с Андреем и затягивавшуюся на неопределенное время разлуку с сыном и матерью. «Есть женщины в русских селеньях», которым не знакомы интеллигентские слюни…

Надо сказать, что сама, не решившись когда-то в Швеции расстаться со своим старшим сыночком, Ларису я считала героиней в безоглядной борьбе за лучшее творческое будущее Маэстро. Тогда мне даже в голову не приходило попытаться уговаривать их вернуться. Гораздо позже многое высветлилось для меня иначе. Но тогда я только ненавидела советские власти, намучившие его более, чем достаточно. Так что от души радовалась, что настал, наконец, момент «плюнуть им всем там в рожу». Я тоже полагала тогда, не зная еще, что такое Запад в достаточной мере, что здесь и теперь его ожидает блестящее будущее…

О продуманном намерении Тарковских сильно задержаться на Западе еще до всяких Канн свидетельствуют записи в моих блокнотах, сделанные во время тех самых довольно регулярных поездок в Рим, на Виа де Монсерато. Например, я обнаружила в своем блокноте тезисы письма к Ф. Ер-машу, которые мне наговорил Тарковский, как прежде, чтобы я подготовила полный текст письма.

Ведь Тарковский по производственному плану должен был приехать в Москву для натурных съемок ностальгических воспоминаний героя фильма. Но уже тогда Тарковский не хотел там появляться, опасаясь, что его не выпустят обратно. Чтобы объяснить отмену своего визита на родину, свое несколько неожиданное для начальства поведение, он продиктовал мне следующие тезисы для объяснительного письма: