Тарковский и я. Дневник пионерки

Так вот, возвращаясь к этой правде в деталях, мне до сих пор становится не по себе. А тогда всякий раз, когда я встречалась с Тарковскими на Западе, мое радостное обожание Маэстро, счастливое предвкушение новой встречи с ним все быстрее сменялось ощущением почти физического удушья. Скрывать свое отчетливое и навязчивое чувство раздражения, подыгрывать их фальшивым играм со временем становилось все сложнее…

Андрей жил точно в коконе, старательно сплетенном для него из лжи. Самое интересное, до какой степени он это понимал? Скажем, он не имел понятия о реальной жизни, развивавшейся в покинутой им московской квартире. Теперь когда-то изгнанный им Араик вовсе там заселился — «а кто же будет помогать маме?», как объясняла мне Лариса. Потом этот Араик, узнав, что Тарковские вовсе не собираются возвращаться, без лишних слов и предупреждений скрылся в неизвестном направлении, прихватив, по словам Ларисы, то ли кругленькую сумму денег, то ли вещи, предназначенные для продажи…

После отъезда Андрея Лялька вернулась домой, но, по заверениям Ларисы, одна, разведясь с мужем, который на самом деле жил там же и получал свои подарки из Рима. Не перепутать все со всем было так сложно, что я возвращалась в Амстердам всякий раз все более разбитой, точно меня переехали катком…

Впрочем, бывали еще изумительные подарки судьбы и всякие смешные истории. Например, когда я была у Тарковских, выяснилось, кажется, через Янковского, что в Риме находятся Панфилов и Абдрашитов.

По поводу такой встречи Андрей заказал столик в ресторане, облюбованном, как он говорил, Феллини с Мазиной. Мы пришли раньше, усевшись в ожидании гостей. Панфилов и Абдрашитов, естественно, знали, что они идут к Андрею, но мое присутствие стало для них подлинным шоком. Я недавно уехала из Москвы, так что следы моего отъезда были свежи, теряясь в Амстердаме… И вдруг (а я была в разной степени дружна с обоими), войдя в ресторан, они просто заголосили пораженные моим присутствием.

Даже степень и качество их реакции были для меня абсолютной нежданной радостью — такое не забывается никогда. Мы вылупились друг на друга, точно не способные наглядеться, не уставая произносить какие-то излишне восторженные вопросы-ответы. Точно СВОИ на осажденной территории. Постепенно все сгладилось, и все заняли подобающие ситуации места. Потом все поехали к Тарковским, откуда Абдрашитов скоро уехал вместе с Янковским. А Панфилов оставался почти до утра, и мне удалось записать их разговор с Тарковским, который теперь уже опубликован.

Вспоминается также, как Лариса принимала на Виа де Монсерато итальянских друзей. Стол ее снова был более чем впечатляющим, обогащенный итальянскими продуктами. Гости, понятно, высказали свое восхищение. И тогда Лара стала рассказывать про особенности русской кухни, принятой у ее дедушки… купца… или владельца колбасной фабрики в родной мне Авдотьинке… Она рассказывала о том, как они ели запросто блины, заливную рыбу, жареных гусей, поросят молочных с гречневой кашей, икру черную, паюсную и зернистую (красная — вообще не икра), пироги, ватрушки (пирог с творогом), пельмени (похожие на равиоли, но лучше), расстегаи (наши пироги с рыбой, каких не сыщешь), снова блины (далее для русского читателя см. Мельникова-Печерского!). У итальянцев глаза лезли на лоб — а как же все можно съесть или ты имеешь в виду русскую кухню вообще. «Нет-нет, что вы, — уверяла Лара чарующим голосом. — Так у дедушки обычно ели, пока их не раскулачили». Глаза итальянцев ширились еще больше в осознании нашего русского немыслимого для европейца превосходства. Они-то бы, ясно, просто умерли от обжорства. Но не мы, — крепкая косточка! Андрей согласно и удовлетворенно кивал головой… И мне было смешно и приятно…

* * *

Позднее Тарковские, опасаясь оглашать свои подлинные намерения, создали официальную версию причины своего невозвращения, которую с их благословения я тоже распространяла и поддерживала в Москве, когда там оказалась. Но по-слеперестроечная свобода слова не открыла свободу подлинной правде. В вышеупомянутом интервью Лариса, как тетерев на току, снова плетет свой «исторический» рассказ: «Мой муж был истинным русским патриотом! Нельзя было любить Россию больше, чем Андрей… „Ностальгия“… была по-настоящему патриотическая лента… Но в жюри, в Канны Бондарчука направил Ермаш — и лучшей кандидатуры выбрать не мог. Сергей Федорович сделал все, чтобы потопить, растерзать фильм. И тогда Андрей понял: возвращаться на Родину бессмысленно. В лучшем случае мог бы остаться без работы»…

Все это отчасти верно, кроме одного… Вовсе не отсутствие Гран-при стало причиной невозвращения. Если бы он его получил, то тем более не стал бы возвращаться назад. Патриотизм патриотизмом, а деньги деньгами…