Тарковский и я. Дневник пионерки

Большие застолья регулярно сопровождала еще одна повторявшаяся особенность. Если гости приглашались к семи-восьми часам вечера, то за стол они садились не раньше десяти-половины одиннадцатого. Стол постепенно загружался все большим количеством яств. За кулисами, куда я была допущена, царила немыслимая суматоха: подходило какое-то тесто, Анна Семеновна суетилась около плиты, что-то очередное еще пеклось или зажаривалось на противне в духовке, что-то крутилось через мясорубку, что-то резалось, что-то раскладывалось на блюда. Лариса бегала в халате с по-лунанесенным макияжем, который ожидал окончательной доработки. Волосы, закрученные на бигуди, покрывал платок. Общая нервность возрастала. Развлекавший гостей Андрей время от времени подавал все более нетерпеливые сигналы, смущенно улыбаясь:

— Ларочка, ну, когда же, наконец? Все хотят есть… Лара, я больше не могу, умираю с голода…

— Ну, сейчас, Андрей, подождите! Все уже готово, — регулярно слышался ответ из-за закрытых в кухню дверей. — Ну, я же не могу разорваться. Ну, какой вы ей-богу…

И обращаясь ко мне: «Ну, посмотри, он всегда недоволен»…

А когда, наконец, все было готово, наступал еще один последний ответственный и затяжной момент, когда Лариса убегала в комнату расчесаться, докраситься и одеться. «Ну, наконец-то!» — торжественно возглашал Андрей при появлении Ларисы, сверкающей голливудской улыбкой, и все гости приветливо приглашались за стол…

Удивительно, но Лариса почти не скрывала своего раздражения, когда Андрей в период «Сталкера» бросил пить, испугавшись настигшего его тяжелого сердечного приступа. Гулянка была ее стихией, которую нарушал его трезвый взгляд. «Смотри, смотри, как он себя бережет, — сколько раз, недобро прищуриваясь шептала мне Лариса, — да он сто лет проживет! Это я сдохну! Вот увидишь!» Мы знаем теперь, увы, как все произошло и в какой последовательности…

Но все это было потом. А пока, еще до начала работы над «Солярисом», Андрей был очень плох, без работы, без денег… Заявки отвергались одна за другой… Тогда, в период самых тяжелых невзгод, Андрей особенно поражал удивительной скромностью и строгим достоинством. Никогда не забуду, как я прибежала к нему, запыхавшаяся и восторженная, размахивая очередным номером «Кайю де синема». Я спешила порадовать и поддержать его, потому что «Андрей Рублев» был назван там лучшей картиной года, в то время, когда Феллини занимал четвертое место, а Бергман — шестнадцатое. Но Андрей, высказав некоторую радость, в то же время неожиданно хмыкнул: «Какая все это чушь с Феллини и Бергманом. Просто глупо и неприлично!» Вот это да! В такие мгновения он вызывал у меня особое восхищение — какое отсутствие суетности, самодовольства! Какое несказанное благородство!

Как жаль, что постепенно он привык к льстивым, безудержно-апологетическим тостам своей жены, провозглашавшим его «гениальность». И, пытаясь притормозить их неудержимый разбег все более для проформы, его голос звучал все менее уверенно: «Лариса!.. Лариса!..» Ее несло, как на катке…

Понятно, что день рождения Андрея, четвертого апреля, отмечался в семье особенно пышно. Сохранились тексты некоторых телеграмм, диктовавшихся мной по телефону, в каждое слою которых хотелось вложить всю любовь, заклиная судьбу быть к нему поблагосклоннее: «Дорогой Андрей, поздравляю вашим праздником. Пусть вам будет весело, радостно, легко. Пусть останутся в прошлом все несчастья. Иначе быть не может! Не должно! Будьте счастливы! Оля Суркова. Привет от мамы и папы». Как все мы мечтали тогда, чтобы справедливость восторжествовала, чтобы «Рублеву» позволили победоносно пройти по нашим экранам, чтобы страницы прессы запестрели достойными его критическими и философскими анализами! Ничего этого по большому счету он так и не дождался при жизни.

После того, как «Солярис» был уже завершен, я диктовала по телефону другую телеграмму: «Москва И-41, Орлово-Давыдовский пер., д. 2/5, кв. 108. Милый Андрей Арсеньевич поздравляем днем рождения. Ликуем по поводу включения открытой вами планеты Солярис в карту небосклона. Рукоплещем в вашем лице блистательному искусству землян, способному потрясти обитателей, казалось безнадежно неконтактных соседних миров. Будьте здоровы, счастливы. Обнимаем вас. Сурковы».

С грустью, перепечатывая теперь, завалявшиеся в моих архивах черновики поздравлений, столько лет назад посланных Тарковскому, я почему-то вспоминаю день рождения Александра в «Жертвоприношении», которое было отмечено его друзьями следующей телеграммой: «Поздравляем дорогого друга день его юбилея точка. Обнимаем великого Ричарда доброго князя Мышкина точка Дай вам Бог счастья, здоровья, покоя точка Твои ричардовцы, идиотовцы всегда верные, любящие точка»…

Об атмосфере того времени также напоминают кое-какие записи из дневника моего отца. Я ничего в них не корректирую, чтобы оставалось до конца ясным и без прикрас, какими все мы были в то время: