Тарковский и я. Дневник пионерки

1967 год, без даты: «Я лежал после очередного приступа, когда ко мне позвонил и попросил разрешения прийти Тарковский. С картиной („Рублевым“ — О. С.) было скверно, и он, конечно, очень нервничал. Но он только вошел, начал горячо и очень серьезно уговаривать меня не волноваться! Поправлять картину он не хочет — пусть она лучше полежит до тех пор, пока ее не покажут такой, какой он ее сделал. А то, что картину поднимут через сколько-то лет, он, кажется, уверен. Хотя ему от этого и не легче. О Таланкине и Хуциеве говорил резко: он видит в них людей с искаженным, несправедливым взглядом на советское общество. Вот, оказывается, какая чепуха: все кричат Тарковскому — ату……он что-то там про себя прячет, а он, на самом деле, глубоко и стойко несет в себе наши принципы и идеалы».