Тарковский и я. Дневник пионерки

1968 год, 5 января: «Лариса говорила Ольге, что Тарковский ее тревожит. Ей кажется, что он даже по временам заговаривается. Безнадежность, неразрешимость ситуации гнетет его настолько, что он иногда кажется ей ненормальным. И при этом все время делает вид, что спокоен, острит, непрерывно движется, много пьет и не напивается».

Ноябрь 1973 года. Запись сделана после смерти Кочетова, описание которой в дневнике заканчивается словами: «В нем еще раз умерло то, что умерло в 1953 году». И далее: «Почему-то вспомнил, как Тарковский навестил меня в Кунцево (больнице — О. С.). Он был очень поражен статьей Урбана (о „Солярисе“ в „Искусстве кино“ — О. С.), ее глубиной, ясностью; много говорил о ней и сказал: „Я знаю, что вы меня любите. И я тоже понимаю вас до конца, когда мне что-нибудь говорят о вас другое, я машу рукой — никто вас так не знает, как я“. А о новом фильме сказал, что знает до мелочей, как надо его снимать. Но 31 октября, на вечере по случаю моего дня рождения, говорил, что весь фильм рождается заново, на съемочной площадке, что, оказывается, ничего из надуманного ранее, не пригодилось. Очень восхищался Тереховой, глубине ее интуиции».

Речь шла, понятно, о «Зеркале».

Вот так, следуя записям, можно представить себе, как обстояло дело в те времена, когда, как видите, особой нежности к своим коллегам Тарковский не испытывал, справедливо или несправедливо, полагая одних продажными, а других не слишком талантливыми. «Рублев» был одной из первых картин, положенных на полку. Но Андрей никогда не отождествлял себя и свою судьбу с судьбой своих коллег, не ощущал духовного родства только на основании общих гонений и запретов. Если Тарковскому не нравились картины, а ему не нравились ни «Июльский дождь», ни «Дневные звезды», ни позднее «Скверный анекдот» Алова и Наумова, то он нисколько не волновался по их поводу, никак не сопрягая с ними свою собственную творческую судьбу.

«Представляешь, встретил Поллоку, а он мне говорит, что его картина тоже лежит на полке… Нет, представляешь себе это „тоже“, а? Совсем все с ума сошли»… Так что, когда «Книга сопоставлений» оказалась в издательстве «Искусство», то одной из претензий рецензентов было отсутствие в ней контекста с развитием советского кино. Справедливо, так как, кроме «Земли» Довженко, Андрей более ничего не упоминал, полагаясь на другие, заморские авторитеты киноискусства…

Постепенно и только уже на Западе обнаружилось его серьезное отношение к Иоселиани. Только после заключения Параджанова в тюрьму, воспринятое им с огромной горечью, прорезалась любовь Тарковского к его кинематофа-фу, который, по существу, был ему чужд, и прежде мы много говорили о раздражавшей его «помпезной символике». Рад страниц «Книги сопоставлений» написаны в скрытой полемике с его образностью. Так что в число мастеров, интересующих Тарковского, Параджанов был вписан им только осенью 1984 года. Надо заметить, что еще в Москве Тарковский с умилением и печалью показывал мне коллаж, присланный ему Параджановым из тюрьмы по поводу кончины Шукшина. Помню кусочек березовой коры, приклеенной к картонке, символизирующий гроб.

На моей памяти Параджанов был также единственным человеком, которому Тарковский что-то подарил, в данном случае свой перстень с алмазом. По словам Тарковского — в Армении, в тюрьме. По свидетельству Катаняна — у него дома, перед отъездом в Италию.

Но, Боже мой, как меня удивило некоторое, мягко говоря, своеобразие заглазных отношений этих двух титанов, ваятелей новых художественных реальностей…