Тарковский и я. Дневник пионерки

Я виделась с Параджановым на кинофестивале в Роттердаме, когда ему впервые удалось выехать за границу. Он сидел у себя в номере, в толстом байковом нижнем белье и среди всего прочего рассуждал о том, что алмаз в подарке Тарковского оказался фальшивым, заявив до этого журналистам, что он собирается снимать фильм о Рублеве. Некоторое недоумение журналистов по этому поводу он немедленно «рассеял» заявлением: «А что мог рассказать о Рублеве этот мальчик Тарковский? Что он вообще для этого пережил в жизни и не мало ли для этого перестрадал?»…

Повторяюсь, но сам Тарковский глубоко сочувствовал арестованному Параджанову. После знакомства с ним был безусловно и всегда под огромным обаянием его личности… но кроссворды его символики раздражали его, как шифровка, дезавуирующая бездонность подлинного художественного образа.

Тарковский также никогда не отождествлял себя с диссидентами, чурался всякой политики и художников, группировавшихся по общественно-политическому признаку. Недаром он так любил повторять, что «люди собираются вместе только, чтобы какую-нибудь гадость совершить». Потому он так не любил «все эти фиги в кармане». Тарковский был рыцарем «чистого искусства», считая его равно далеким от повседневности и политических склок. Хотя…

Удивительно, но эскапизм ему тоже был несвойственен. Он всегда оставался русским патриотом (вне вульгарности этого термина), полагавшим себя вполне серьезно «советским художником», то есть прямые «антисоветские» настроения были ему чужды. К тому же в своих общественных воззрениях он был слишком интеллигентен, чтобы только восхищаться западной цивилизацией.

Положа руку на сердце, за 20 лет работы с Тарковским я могу припомнить лишь отдельные фильмы его коллег из родного Отечества, которые бы ему понравились. Упоминавшийся уже Иоселиани занял особенно прочное место в его ценностной шкале только после фильма о французских пастухах, который он увидел на фестивале в Роттердаме. Он очень высоко оценил «Одинокий голос человека» Сокурова. Более ни одной из его художественных картин он уже не увидел. Кроме того, помнится, что ему понравился фильм Германа «Двадцать дней без войны». Вот и все. О резкой перемене точки зрения Тарковского на фильм Панфилова «В огне брода нет» я уже писала, потому что поначалу фильм ему очень понравился.

На самом деле я думаю, что вкус его менялся по мере развития собственной эстетики, а потому с течением времени некоторые имена исключались из списка любимых, а иные вписывались. Не только из области кино. Интересно, например, что вначале Андрей называет образцом чистейшего искусства «Сикстинскую Мадонну» Рафаэля. Однако, после того, как «Андрей Рублев» решается им в форме фрески, без традиционного главного героя и вне обычного сюжета, то Рафаэлю решительно предпочитается Карпаччо, в чьих композициях нет места главному персонажу.

Так называемое современное ему советское искусство, даже в лучших своих образцах, было ему, как правило, чуждо. Такие кумиры тех лет, как Евтушенко, Вознесенский, а позднее Любимов оставляли его глубоко безразличным. Для него все это было слишком публицистично, слишком завязано на политику. Не было у него родственных чувств к большинству своих соплеменников.

Что же касается «мысли довериться мастерам», которая, как пишет мой отец в дневнике, показалась Тарковскому «отвратительной», то речь идет о том времени, когда в начальственных кругах вызрела мысль, что фильм не является собственностью режиссера, а принадлежит киностудии, которая в случае упорства автора имеет право передоверить переделку фильма другому компетентному и признанному мастеру. Таких случаев в действительности было мало. Но, собственно говоря, именно это произошло с фильмом Параджанова «Цвет граната», переданного «на доработку» Сергею Юткевичу.

Но тогда эту идею собирались впервые испробовать на Тарковском, и, естественно, сама мысль, что его «Рублева» могут отдать кому-то на переделку, сводила его с ума. Но — и здесь нужно отдать должное стараниям Ларисы Павловны, готовой на интриги не только по злому, но и по очень доброму умыслу — к этому моменту ее совместными стараниями с Машей Чугуновой и Тамарой Огородниковой эталонный вариант «Рублева» был уже скрыт в таинственных недрах «Госфильмофонда».

Специальное место в горестной судьбе «Рублева» Тарковский отводил Сергею Герасимову. Я не знаю, откуда Тарковский получил информацию, что именно Герасимов, человек очень влиятельный в то время и «вхожий» в самые высокие кабинеты, вроде бы «в нужный момент» успел шепнуть кому-то «там» на ухо свои серьезные сомнения по поводу картины. То есть ее неожиданно запросили «на дачи» в тот неурочный час, когда картина уже была продана Госкино французскому прокатчику. То есть вся чехарда вокруг Тарковского началась неожиданно и, как будто бы «по наводке» Герасимова.