Тарковский и я. Дневник пионерки

К матери он обращался меньше, произнес за нее велеречивый тост, и восклицал несколько раз с какой-то детской экстатичностью: «Мама, нет, ты еще не представляешь — я привезу тебя на наш хутор. Там сохранился фундамент дома, в котором мы жили, и на этом фундаменте я выстрою точно — понимаешь меня? точно! — точно такой же дом, в каком мы жили… Наш дом… И тогда только я привезу тебя туда… И ты его сама увидишь, сама проверишь и посмотришь, правильно ли я все помню… И, если будет нужно, если я в чем-то ошибся, то мы, конечно, поправим… Вот ты увидишь — это будет наш дом! Понимаешь?»

Эта возможность демиурга, перевоссоздающего реальность в кино, неподвластную времени, захватила его целиком — возможность отстроить заново и воспроизвести как бы навек свое собственное прошлое, перевоссоздать его во всех материальных приметах, воспроизвести точно собственную память, вернуться туда, куда никому возврата нет… А он вернется… Это была игра, похожая на калейдоскоп: новыми средствами собрать старый, живущий по тем же законам рисунок. Андрей был в упоении от этой возможности…

Но более всего в этот вечер сын обращался к своему отцу, которого он, с одной стороны, откровенно боготворил, а, с другой стороны, всю жизнь мучился безответной, сиротливой любовью к нему, болезненно-ревностной, невысказанной, никогда не простившей его предательства. Но отец снова оставался для него тем идеалом, законность родства с которым постоянно требовала для него самого нового и нового подтверждения! Наблюдать это было волнующе больно…

Мало того, что Арсений Тарковский был замечательным поэтом, он был еще и на редкость красивым человеком, отчеканенным редким благородством породы, почти случайно затерявшейся в совдеповской толкучке. Эдакое редкое специальное поштучное производство Господне. Так что было еще по-особому ясно, почему Мария Ивановна, оставленная им так давно, обращаясь к нему, называла его только «Арсюшенька», что без лишних слов, увы, многое обнажало… С ним было трудно сравниться и трудно расстаться…

А сам Андрей, как будто «пластался» перед отцом, надрываясь в уверениях, которые, наверное, готовились им всю жизнь, чтобы провозгласить их вот сейчас, воспользовавшись этим уникальным застольем. Андрей многократно и почти надсадно внушал отцу самое интимное признание в любви: «Папа, ты должен знать, что здесь, в этом доме все принадлежит тебе! Здесь все создано только для тебя… Папа, ты здесь хозяин! Моего старшего сына, твоего внука зовут Сеня, то есть Арсений! — это же в честь тебя, папа! Ты должен знать, что и это все здесь создано только в твою честь — ты должен знать, что и здесь тебя любят! Пойми! Вот твой младший внук Андрей — это тоже твое!»…

Трудно вообразить, каково это было слушать Марии Ивановне…

С одной стороны, весь этот вечер был какой-то странной и горестной попыткой поправить и пережить набело свершившуюся уже жизнь, обманувшую Андрея с самого детства. А с другой — было ощущение, что Андрей находился в предвкушении возможности громко заявить о себе в этой семье новым фильмом, таким образом заверив в своем полном соответствии своему отцу. У меня даже возникло ощущение в этот вечер, что не только «Зеркало», но, может быть, всё творчество Адрея было спровоцировано болезненным желанием заявить своему отцу о самом себе, незаслуженно недополучившем от него внимания… Как неожиданная для отца награда и выстраданная сыном месть. Во всяком случае, он обещал снова: «Папа, рот ты увидишь, что это будет за фильм! Вы все увидете!»

Помнится еще застенчивая фраза Марии Ивановны в конце вечера, сказанная на каком-то легком выдохе, точно растворившаяся в дымке ее папиросы: «Ах, Андрей, все это так нескромно… Дал бы ты нам сначала хоть умереть спокойно»…

Как хорошо, как незатейливо, как правильно было сказано! Как мне понравилось! Мне кажется, что Арсений Александрович тоже чувствовал себя не совсем ловко, пытаясь мягкой шуткой сгладить пафос сына…

Забегая вперед, скажу, что Андрей своего добился: думаю, что на премьере «Зеркала» в Доме кино отец впервые полностью оценил своего сына. Он не мог скрыть своего волнения, своего восхищения, какими удивительными снами полнилось детство его сына, может быть, его жизнь… Сидя после премьеры за банкетным столом в Доме кино, он тихонечко повторял и глаза его время от времени увлажнялись: «Андрюша, неужели все это было так?.. Я этого не знал… Господи, какой же ты…» И, наконец, произнося тост, сказал слова, наверное, самые дорогие для его сына: «Андрей, я пью за тебя! Ты сделал замечательную картину о том, как в ребенке рождается художник. Я не думал, что ты так глубоко все воспринимал»…

Что касается Марии Ивановны, то, как известно, она снималась в «Зеркале», бывала на хуторе и после того памятного вечера стала довольно регулярно появляться в Орлово-Давыдовском, пристанище своего сына и нового внука. Вела она себя всегда сдержанно-деликатно, но межсемейные отношения по-настоящему далеко не заходили. Чаще я видела, как она разговаривала с Анной Семеновной.