Тарковский и я. Дневник пионерки

Но, может быть, тот вечер на свой лад по-настоящему венчал все другие события на Орлово-Давыдовском.

Уже гораздо позднее помнятся разговоры в доме Тарковских, что Мария Ивановна тяжело заболела. При упоминании об этом Андрей замолкал, напрягаясь, чуть склонив голову набок. Желваки на лице его резко обозначались тогда типичным для него нервным прикусом. Пальцы двигались быстро, как будто разминая крошки по столу и, отрывисто вздохнув, он резко уходил к себе.

Мария Ивановна умерла от рака легких, незадолго до отъезда Тарковского в Италию. Лариса в это время была в деревне, и, по рассказам Андрея, мать скончалась тихо у него на руках — он видел, как последняя слезинка скатилась по ее щеке…

Но и по этому поводу Лариса имела свою версию, изложенную мне в Италии.

А с Арсением Александровичем, пережившим потом своего сына, я встретилась еще один раз при специальных и драматических обстоятельствах, о которых речь впереди…

* * *

Помнится еще кое-что домашнее со съемок «Зеркала» в Тучково. Там летом, неподалеку от съемочной площадки в деревенском домике с верандой разместилось все семейство Тарковских, с Тяпой, Лялей и Анной Семеновной. Так что, возвращаясь со съемочной площадки, Андрей попадал в родной круг своих чад и домочадцев, которые никогда не мешали знатным попойкам опять же, как в далекой Авдотьинке, на съемной верандочке…

Надо еще раз заверить читателя, что примерной трезвостью я отнюдь не отличалась, но тем не менее даже для меня разгул был чрезмерен. Именно там случилось, например, пробуждение, которое вызывало тошнотворное чувство. Тем утром я раскрыла глаза на тучковской верандочке, вынырнув из отвратительно вонючей темноты ночи, впервые задумавшись о том, что так и в таком виде мне это не слишком нравится. А как же тогда нашему Маэстро? Зачем ему тоже такое вот, если мы его спасаем? Я то здесь не навечно, а он? Если рядом со мной громоздится стол замызганный, мерзкий и неубранный с вечера, к тому же отвратительно провонявший по летней жаре недопитыми напитками, объедками разного рода блюд, от частиков в томате до колбасы, с затушенными в них окурками… Все плавилось под едва восходящим солнцем в едином обонятельном и зрительном образе и наводило на мрачные мысли…

Гулять-то мы гуляли и раньше, но раньше Лариса стремилась придать всему этому человеческий вид. А теперь? «По-пьянке»-то, вроде как все бывает. А все-таки этот рассвет запомнился мне по-особому, потому что в усталую голову влетела вялая, но определенная мысль — это еще что-то новое, не то… Лариса позволяет себе что-то другое… К тому же в голове снова звучали неоднократно вчера повторявшиеся Андреем выражения восторга рыжей красотой Ляльки, странные, игривые намеки на какое-то будущее и на строгости, в которых он будет ее воспитывать… Все вместе, коротко говоря, сливалось в какую-то рвань…

К тому же весь экстаз семейного счастья пламенел за кулисами, не слишком зашторенными от всей съемочной группы. Тогда рабочая площадка оказалась уже ареной борьбы Ларисы со своеволием непокорного супруга. О взаимоотношениях госпожи Тарковской с Тереховой я уже кое-что рассказала. Так что положение в целом показалось мне на этот раз только что приятным, а не приятным во всех отношениях. Впервые что-то настораживало в атмосфере самой работы, чего на «Солярисе» еще не было.

Но в сущности кого, как не мать, жену и любовницу олицетворяла Лариса в жизни Андрея к тому моменту? Ее бытовой образ постепенно начинал превалировать надо всеми женскими персонажами Тарковского. В этом смысле удивительна героиня «Ностальгии» — крупная (крупнее героя!), с длинными, по-деревенски сильными ногами, всегда на высоких каблуках, в костюмах фирмы «мама» — «рыжая», как называет ее 1орчаков в минуту ее самой высокой оценки, хотя она яркая блондинка… Оттуда же все это… От Ларисы и ее дочки Ляли, которая с самого начала производила на него слишком сильное впечатление… Лариса — простоволосая блондинка. Лялька — действительно, ярко рыжая с вьющимися волосами, стройная, немного сонная девочка-подросток с припухшими губами — «рыжая такая… у нее все время губы трескались»…

Мать и дочь в его восприятии, увы, достаточно определенны. Каким ревнивым домостроем с самого начала и потом дышали запреты Андрея, ограничивавшие свободу подрастающего подростка: не сметь приходить поздно, всегда во время быть дома, ни с кем «не болтаться»… Сколько раз, когда Лялька была еще девочкой, Андрей под сурдинку, мечта-тельно-заговорчески повторял: «ничего-ничего… Вот Лялька подрастет… Посмотрим… Нет, ты видишь, какая девочка»… При этом удивительно, что Лариса не сопротивляясь очевидному, а как будто гордилась… Удивительно, но ревность отступала перед семейной клановостью — свои лучше, чем чужие… Прямо что-то такое древнее, деревенское — свой сор в своем доме, а не за порогом…