Тарковский. Так далеко, так близко. Записки и интервью

Панфилов. Как же? Помню такие парады…

Тарковский. Ольга, а ты не можешь себе вообразить… В реакции Жданова есть и удовлетворение, и еще что-то… Я вообще много раз видел хронику Сталина. Недавно и здесь, в Италии, к годовщине его смерти была тоже показана длиннющая программа на два часа о Сталине и сталинизме. Но даже в ней не было этого кадра, хотя за всю свою жизнь я все-таки не видел столько, сколько было в ней показано. Глеб, есть такой кадр, один из портретов Сталина. Он только смотрит в этом кадре. Ради того, чтобы иметь возможность включить этот кадр, можно сделать двадцать фильмов. Глеб, этот взгляд без комментариев объясняет все! Можно слышать миллионы анекдотов о Сталине, рассказы очевидцев, читать Солженицына – но ничто не идет ни в какое сравнение с одним этим крупным планом, длиною в четыре с половиной метра. Пускай это не имеет прямого отношения к режиссуре, как таковой, но умение выбрать этот план многое говорит о достоинстве человека… Ты понимаешь меня? Отвлекаясь сейчас от Сокурова, я рассказываю тебе об одном кадре из фильма о Шостаковиче… Когда я впервые увидел этот взгляд Жданова, то прямо-таки содрогнулся… Слушай… На него страшно смотреть из 80-х годов, из просмотрового зала, спустя тридцать лет после его смерти!..

Панфилов. Ау меня есть потрясающий снимок, который я получил по случаю: разглядел его среди бумаг на одном редакционном столе и попросил отдать его мне – ведь, говорю, вы все равно его потеряете. И они отдали. Там есть как раз все то, о чем ты сейчас говорил, есть все, но при этом взгляд не страшный и не демонический…

Тарковский. Улыбка? Да?

Панфилов. Да. Скорее улыбка. Снимок сделан в Свердловском зале, где они обычно проводили заседания Политбюро. За пределом снимка чувствуется стол, а за столом три человека: Жданов, Ворошилов и Сталин. Ворошилов, если смотреть на снимок, находится справа, а Жданов слева. Сталин в центре между ними, рука в кармане, и все они смотрят в одном направлении. Смотрят слева направо – для выступающих трибуна всегда справа. То есть на трибуне кто-то находится…

Тарковский. …неизвестнокто…

Панфилов. Первое впечатление от фотографии: у Сталина глубокий взгляд хозяина, который пристально и внимательно смотрит на выступающего, и взгляд его говорит: «Ну-ну, продолжай, говори-говори теперь-то всем все ясно, а не только мне». То есть ясно, что человек этот приговорен.

Тарковский. Понятно…

Панфилов. Ворошилов – с таким взглядом доброго холуя, понимаешь?

Тарковский. Он еще как бы не понимает ближайшую судьбу выступающего?

Панфилов. Нет! Все понимает! И даже сострадает как-то: ведь сгорел человек! А помочь ему уже ничем нельзя!

Тарковский. Значит, так: «Помочь я тебе не могу, но что же ты наделал, что же ты наделал?» Так? «Простецкий» такой был человек, этот Ворошилов, да?

Панфилов. А у Жданова лицо грызуна, хищника, ему хорошо и приятно, что кто-то сгорел. Как же, мол, ты так? Ведь вчера собирались, договаривались, а теперь что же? Теперь ничего уже не поделаешь… Сам виноват! Понимаешь? Какой снимок грандиозный!

Тарковский. Кстати, у меня дома есть полное собрание сочинений Сталина. А вот моя записная книжка: так у меня в каждой из записных книжек вклеен портрет Сталина…

Панфилов. Ты молодец какой!

Тарковский. Потому что я не должен все это забывать… Мы должны помнить об этом все время…