Тарковский. Так далеко, так близко. Записки и интервью

Насмерть сражаясь у себя на родине за свое кино, свое понимание искусства и его предназначения со своими соотечественниками и в своей среде, Тарковский в реальной жизни едва ли мог разделить патетический восторг чужеземца Ибсена. Тем более что, увы, надо признать, что не только с советскими держимордами сражался Тарковский, но и со своей собственной профессиональной средой, своими коллегами и «несвоими» зрителями. Свидетельств тому много, как запечатленных на бумаге, так и сохранившихся еще пока в памяти. А как не выразить удивление в контексте судьбы Тарковского, что именно В. Дёмину посвящает свою книжку В. Фомин, то есть критику, который, будучи «свободомыслящим» в то нелегкое время, с упоением раскурочивал «Зеркало» Тарковского сначала с трибуны Белого зала Дома кино, когда на защиту этого фильма был наложен безоговорочный запрет сверху? Другой, может быть, не такой «свободомыслящий», поостерегся бы более в подобной ситуации. Но, напротив, в 1977 году в своей книжке «Первое лицо» Дёмин продолжал развенчивать «миф» Тарковского, упрекая его, например, в «подспудном эстетизме» или «несогласованности мотивов» его картин, когда не пришли еще времена для других книг, чем далее, тем длиннее выстраивающихся на полке. Мы были свидетелями по-своему сложной и неоднозначной реальности 70-х годов, когда случалось, что и «свои» били со страстью, преисполненные жаждой «правды» и «справедливости». А вот официальный выезд Тарковского на съемки в Италию был подготовлен в тяжкой борьбе в верхних эшелонах власти «партийным чиновником»(!) и просто замечательным человеком Николаем Шишлиным, которому потом в первую очередь и влепили немало розог за нашего «невозвращенца»… Так что карты порой путались в колоде… И крапленых иной раз не заметишь…

До сих пор меня удивляют в биографии Тарковского, творимой заново, некоторые неясные для меня пропуски. Например, в библиографии, составленной к книжке «Андрей Тарковский: начало и пути», позабыт его сценарий «Гофманиана», опубликованный в «Искусстве кино»; мои интервью с Тарковским, собранные в «Книге сопоставлений»; позабыта первая книжка о Тарковском Татьяны Эльманович, пускай изданная на эстонском языке, но в границах тогдашнего СССР, свободная, своеобразная, претерпевшая в те времена столько невзгод.

Это еще некоторые дополнительные куцые иллюстрации к началу моего выступления, свидетельствующие о неостывших и пристрастных отношениях современников к своему прошлому.

А мне кажется, что с дистанции нашего сегодняшнего опыта важно осознать, что как ни парадоксально, но именно специальное отношение начальства к Тарковскому – то раздраженное, то испуганное, то гневное, то заискивающее, – несомненно, создавало дополнительный, особый, чрезвычайный интерес и к нему, и, конечно же, к его творчеству. Каждая судьба своеобразна, и своеобразны отношения каждого художника со своим обществом.

С определенного момента Тарковский чурался «дружеской» кинематографической общественной жизни, никогда и принципиально не был диссидентом, не рвался в прямой идеологический бой, засучив рукава. Всегда считал себя не только «народным», но долгое время даже «советским» художником. А потому по неизжитой детской наивности своей так же искренне не понимал смысла преследований. Ведь он хотел создавать всего лишь «чистое искусство» в лучших русских традициях, справедливо полагал, что упрочивает тем самым славу советского кино, и не догадывался, в чем же он все-таки, оказывается, провинился… Поэтому жизнь по непонятным для него причинам не баловала его всеобщим успехом, оборачивалась вечной борьбой и полнилась лишениями. От непонимания он тем более страдал, но ощущал специфическую особность своей судьбы: прижизненный классик, уставший от подозрительности к нему. Всякий раз не переставал удивляться: «Ничего не понимаю. У меня полное ощущение, что я разговариваю с ними на разных языках. Чего они от меня хотят?» Все болезненнее недоумевал, почему его не пускают к его зрителю. Но парадокс состоял в том, что, чем «менее» его пускали к нему, тем более зрители к нему стремились, тем громче и значительнее звучало его имя. По известному закону всякое действие и здесь было чревато противодействием.

В субъективном восприятии режиссера прежде всего гонения были его реальной тяжкой долей. Но, пытаясь оценить сегодня ситуацию объективно и с некоторой дистанции, думаю, придется констатировать ее двойственность. После того как джинн, по счастливому недосмотру, был уже выпущен из бутылки, страсти вокруг Тарковского лишь укрупняли внутренний и международный интерес к его имени.

Как писал Ницше: «Вплотную рядом с мировым горем, и часто на вулканической почве, человек развел свои маленькие сады счастья… и при том тем более счастья, чем вулканичнее была почва; но было бы смешно говорить, что этим счастьем оправдано само страдание».