Тарковский. Так далеко, так близко. Записки и интервью

Как ребенка, уговаривали мы его в Канне, что в целом его три премии значительнее одного Гран-при, который и получать порядочному художнику даже негоже. Но подумайте тем не менее, какой удар по самолюбию ожидал его всякий раз! Какой там Бондарчук?! Просто деньги даются не только в Америке, но и в американизированной Европе, увы, в основном тем, на ком можно заработать. А достижения классика замечают, отмечают и уважают – но далеко не всегда платят, лишь помогая укрепиться в истории. Ведь настоящие любители киноискусства непременно увидят все достижения кино в специальных элитарных кинотеатрах. Их никто прятать не будет. Но не на «Оскара» же, в конце концов, выдвигать Тарковского? И это трагическая правда нашего времени, которую Тарковскому изначально и природно не дано было перехитрить.

Ведь после «Ностальгии» и во время съемок этой картины у Тарковского на самом деле не было никаких предложений оставаться работать за границей. Еще до демонстрации фильма в Канне он побаивался действовать сам в поисках работы, равно боялся возвращения назад и просил меня найти заказчиков, чтобы иметь официальный повод задержаться на Западе. Мои «высокие» связи ограничивались шведскими авторитетами. Анна-Лена Вибум (продюсер, заместитель директора Шведского киноинститута), с которой я дружила тогда и связалась с ней без опасений огласки ситуации, сразу же заявила, что о «Гамлете» не может быть и речи: что-нибудь камерное и недорогостоящее. А когда она прилетела в Рим на представительский просмотр «Ностальгии», чтобы решить дальнейшие взаимоотношения с Тарковским, то, поздравив его с премьерой, выразила пожелание, которое я никогда не забуду: «Надеюсь, что в сценарии, который ты для нас сделаешь, будет побольше чувства юмора»… Это у Тарковского!? Каково?

Счастья у Тарковского не было, потому что не свершались его главные замыслы: ни творческие, ни приоритетные. Усталость копилась, разочарования множились по мере роста художнических и материальных амбиций. Он выглядел горделиво-одиноким. Но все более путался между мессианскими, не требующими материального вознаграждения намерениями и болезненно возрастающими вполне земными аппетитами.

Оглядываясь назад, я полагаю, что, несмотря на самые драматические издержки, 70-е годы, так или иначе, по сути, осчастливили Тарковского полным и окончательным признанием его как классика и исторически важной фигуры в истории киноискусства. Но все мы дети своего времени, повязанные его особенностями. И потому все, в конце концов, относительно. А мы были максималистами. И тогда все виделось нам в ореоле возможности какого-то полного и справедливого, с нашей точки зрения, решения всего. И в этом смысле мы были вполне продуктами своего времени и своей идеологии, теоретически предоставляющей искусству очень важную и значительную роль. Художники ощущали себя Творцами. Но сложно было в реальности этим творцам придаваться «упопению в бою у страшной бездны на краю». Так что недостаточное признание и дефицит денег воспринимались особенно болезненно и как незаслуженное наказание.

Ведь не радоваться же было Тарковскому в то время, что «Рублева», скажем, помучили вдоволь, но ведь не уничтожили вовсе, как «Бежин луг» Эйзенштейна, например. Но поводом для серьезной обиды стало для Тарковского присвоение ему звания народного артиста РСФСР, а не СССР, как хотелось бы для полного официального признания. Осталась точившая его горечь от того, что не было отмечено, как полагалось тогда, его 50-летие! А ведь как любил повторять Тарковский, что он «не золотой рубль, чтобы всем нравиться»… И вот нате вам! Обиделся, как ребенок!

А ведь понимал, что нравится не всем… Далеко не всем… Но отчего-то не сравнивал свою непростую, конечно, ситуацию с судьбой, скажем, Куросавы в Японии, где того обвиняли в коммерческой европеизации национального кинематографа. А Бергмана в Швеции также окрестили «шведом на экспорт» и немало долбали в его тихой стране… И в нищете жить ему очень даже приходилось, оплачивая свое право на свое искусство постоянной борьбой…

Но глубокое отличие западного художника от русского состоит в том, что первый сознательно выбирает свою личную персональную судьбу в полной собственной за нее ответственности. Сам борется, сам отвечает за плоды трудов своих. Мы были тогда в иной ситуации. С художниками нянькались хорошие или плохие няньки, навязав им тем самым соответствующее ощущение самодостаточности своего присутствия в обществе, требующего особого внимания. Так что фактом своего рождения суждено было Тарковскому быть не только русским, но и советским художником со всеми соответствующими этому положению особыми обстоятельствами. Ведь его положение определялось не только идеологической, но и вкусовой зависимостью от чиновника, раздававшего немалые деньги. Именно от них, при всем презрении к ним, с трепетом ожидалась непременно хвала, которая обеспечивала бы полную и окончательную поддержку, страдая от трагической для себя хулы, лишавшей больших привилегий, доступных другим.