Тарковский. Так далеко, так близко. Записки и интервью

Самому Тарковскому казалось с горечью, что не удалось ему развести для себя и малюсенького садика счастья. Он как будто и не искал его. Не уставал возражать Короленко, что человек-де рожден вовсе не для счастья. Не сумел обжить даже маленьких его островков. Обожал цитировать своего отца: «Я – свеча, а сгорел на пиру. Соберите мой воск поутру»… Это была как бы естественно принятая им судьба русского художника, не отвернувшего своего лица ото всей горечи мира.

Но он слишком любил элегантную одежду, красивые вещи и с годами все более мечтал о комфорте, который ни здесь, ни тем более за рубежом не мог обеспечить ему его кинематограф. Парадокс его личности в целом, не только художнической, но и бытовой, состоял в жажде полного и всестороннего счастья и успеха, не «продаваясь» при этом ни в коем случае… Откуда такой парадокс, также доставивший ему немало страданий? Как это быть могло с таким мировоззренчески цельным художником? Ловцом душ! Пожелавшим за это серебряники? Отчасти по наивности. Отчасти от чрезмерности претензий. А в целом одно зависело от другого. Потому Тарковский мало замечал – впрочем, как и мы все тогда, – что на самом деле кое-какое счастье ему все же перепадало: хотя и в сражениях, хотя и с потерями, но в СССР и при советской цензуре все-таки возник и расцвел художественный мир Андрея Тарковского, требовавший для своей реализации немалых денег. Увы, без «Идиота» и «Гамлета», но если мы все-таки говорим о 70-х годах, то все равно с великими «Солярисом», «Зеркалом» и «Сталкером», которые, кстати сказать, вкупе с «Рублевым», «Ивановым детством» и особой загадочной атмосферой, витавшей вокруг его имени, открывали ему дорогу на Запад. Оказалось, очень сложную и чреватую для него иными, но все же многими неожиданностями.

Ведь и на Западе, из-за дороговизны проекта Тарковскому едва ли тогда светила постановка «Гамлета» или «Идиота». И только неконтролируемым русским самодурством можно объяснить, почему «Зеркало» или «Сталкер» могли показаться Ермашу менее угрожающими, чем тот же «Гамлет» или фильм о Достоевском? О Русь моя!..

Соображения Запада точны и однозначны: нет денег для фильма, который рискует стать убыточным. Доказательства тому в дневнике самого Тарковского: «Получил очень строгое письмо от директора Киноинститута и ответил очень холодно, что не понимаю его позиции: или он хочет фильм Тарковского, или какой-нибудь коммерческий фильм длиной на полтора часа». И это в связи с самым дешевым в постановочном отношении «Жертвоприношением»… А если добавить к этому, что в канун съемок проект отказались субсидировать японцы… По счастью, ситуацию спасли французы. Стало ясно, как день, что трудности, переживаемые здесь некоммерческими режиссерами, как правило, чрезвычайны, а будущее неопределенно. Поиски денег для следующей постановки всегда тяжелый и сложный процесс, который, порой, длится годами!

Положение Тарковского в России того времени спасала еще, как всегда, непредсказуемая чересполосица чиновной русско-советской «логики»: то пряником, то кнутом. Хоть и через раз, да везение: в Венеции, по случаю, «Золотой лев»(!), «Рублева» всеми силами пытаются вернуть из Канн в родные пенаты, «Солярису» дозволено представлять опять же в Канне советское кино. «Зеркало» ни за что пустить туда невозможно, вплоть до разрыва с тем же фестивалем. «Сталкер» идет в России неограниченным широким прокатом, но далее «Ностальгия» и «Жертвоприношение» участвуют в конкурсе все на том же Лазурном побережье уже вопреки и без разрешения советских властей, получая ровно те же три награды, которые достались однажды «Солярису».

Но художественная и личная ситуация Тарковского, увы, складывается для него всякий раз достаточно двусмысленно и горько. «Пальмовая ветвь» – в его глазах единственный подлинный реванш родине за все унижения. И, между прочим, экономическая благодать! Но «Ветвь» эта, как известно, фатально ускользала из его рук. Даже перед смертью: он мог ее получить за совокупность творчества, например… Когда казалось, что даже тень трагической «Полынь-звезды» Чернобыля подтвердила в канун фестиваля неслучайность опасений Тарковского, высказанных в «Жертвоприношении», как предостережение потомкам прямо-таки в форме «время близко»… Нет! Опять обычная для него совокупность трех призов – очень высоких, почетных, но не главный!