Тарковский. Так далеко, так близко. Записки и интервью

Бергман копается и докапывается до самого неприглядного дна человеческой души, а Тарковский поднимает человека до фигуры почти Божественной. Так что в позднем творчестве, даже обрамленная тонкими деталями, эта самая общая идея все больше упрощается, иногда становясь почти абсурдной с позиции христианства в «Ностальгии» и «Жертвоприношении».

Как можно представить себе праведным с христианской точки зрения самосожжение в «Ностальгии» главного носителя положительной идеи, то есть самоубийцу, призывающего людей таким образом вспомнить о грехах своих и грядущем «Страшном суде»? Очевидна эклектика с буддизмом прежде всего или с мусульманством? Что можно сказать о чисто христианском мировоззрении Тарковского, если герою «Жертвоприношения» предлагается изменить своей жене и переспать с «ведьмой» во имя спасения человечества? «Иди и переспи с ней!» – кажется, слишком настойчиво и чрезмерно определенно требует от героя некий, будто у Гофмана заимствованный персонаж, которого предлагается воспринимать посланником Божьим, доверившись его убежденности, что «ангел коснулся» его своим крылом…

Нельзя представить себе суховатого, холодного, слишком трезво глядящего на мир шведа Ингмара Бергмана из пасторской семьи уверовавшим в такие простые, подчас детски-трогательные возможности решений проклятых и вечных вопросов Бытия. Герои Бергмана запутались в грехах своих надолго и безнадежно, разуверившись в себе самих или блаженную помощь сверху под «пустыми небесами».

Тарковский все-таки и прежде всего бесконечный идеалист, и его искусство не существует без веры в некое, какое-нибудь высшее начало. Швед не может быть идеалистом.

Я готова немедленно согласиться с Неей Зоркой, писавшей, что в снах «Зеркала» многое почерпнуто из «Земляничной поляны» Бергмана, но еще важнее этого сходства принципиальное различие. Маленький герой «Зеркала» возвращается в снах в детство, тревожное, но всегда окутанное щемяще-притягательным лирическим ощущением: ребенку можно почти впорхнуть в дверь, за которой Мать ждет его всегда, полная грусти и всепрощающей любви. Пытаясь в последнем сне переступить порог большого родового дома, протягивая руку к звонку, Исак Борг натыкается на тот ржавый гвоздь, который вполне отрезвляет его сладкие грезы. Время у Бергмана, в отличие от Тарковского, сурово и беспощадно, необратимо, а возвраты лишь иллюзорны и невозможны без боли даже в мечтах. Чистота уже и насовсем отягощена слишком тяжелым житейским грузом, который давит нещадно. Помочь могло бы только искупление грехов и путь к Спасителю. Но где Он?

В «Седьмой печати» Рыцарь играет со Смертью в шахматы, пытаясь отсрочить свой переход в мир иной для того, чтобы все-таки попытаться еще раз и во что бы то ни стало добиться доказательства существования Бога уже здесь и сейчас, на Земле, при жизни. Бергман – раб логического мышления, то есть дитя суховатого, аскетичного протестантизма. Ему, как католику или православному, не нужны никакие земные подпорки в общении с Богом в виде римского папы или священников. В разговор с Богом он вынужден вступать сам, один на один…

Тарковский же в поисках идеального разрешения конфликта жизни со смертью мечется в детской Вере между христианством и буддизмом, предлагающим перевоплощения, йогами и медитациями, готовый всерьез довериться контактам своей реальной жены с инопланетянами. Как ни странно, но в этой вере он крепче стоит на земле, примиренный возможностью собственного полного ответственного личностного самоо-существления.

Повторяю, Бергман воспитан в христианских традициях. Он расчленяет своих героев до последней клеточки в поисках души. А Тарковский, учившийся в одной школе с Александром Менем, кажется, никогда не испытал потребности потом, в дальнейшем, обсудить с ним или с каким-нибудь другим священником оттенки православия, пообщаться всерьез и по существу не только с каким-нибудь священником, но и теологом. Через случайно приоткрывшуюся дверь мне приходилось иногда видеть его за медитациями, но я никогда не видела его простым прихожанином в церкви, приклонившим колено и затерявшимся среди прочих «простых» прихожан. Я помню, что крестик он начал носить католический, золотой – подарок Тонино Гуэрра. Но я никогда не заметила в нем воцерковленности или интереса к обрядовой стороне жизни христианина.