Тарковский. Так далеко, так близко. Записки и интервью

Юный Рублёв, как хороший ученик, воспринял эти идеи вполне умозрительно, натасканный ими и на них, так сказать, воспитанный… Но когда он вышел за стены Троицкого монастыря, то столкнулся с неожиданной для него и поистине страшной действительностью. Трагизм времени взывал к созревшей необходимости перемен.

Легко себе представить, до какой степени не был подготовлен к столкновению с этой жизнью Андрей Рублёв, защищенный до сих пор стенами монастыря, искажающего реальную перспективу… И только пройдя по кругам страдания, приобщившись к судьбе своего народа, Андрей, потерявший веру в доброе человеческое начало, показавшееся несовместимым с жестокой реальностью, возвращается к осознанию своего художнического долга, повелевающего возвращать разуверившимся людям веру в неистребимость высшей любви и братства, выразив чаяния замученного народа.

Только реально пережитый опыт формирует личность. А традиционные истины выживают лишь переплавленными в этом опыте… Поэтому сейчас мне кажется очень странным мой студенческий опыт, эти вгиковские подступы к той профессии, которой я, видно, обречен заниматься всю свою жизнь…

Мы много работали «на площадке», занимаясь упражнениями в режиссуре и актерском исполнении, много писали, подготавливая для себя сценарии учебных работ. Но мы смотрели недостаточно чужих фильмов, а теперешнее поколение, кажется, смотрит их еще меньше… Трудно понять, как можно обучаться кинематографическим профессиям, минуя опыт современной мировой кинематографии, – ведь это в конечном счете обрекает студентов на изобретение уже иозбретенных колес, форточек и велосипедов. Можно ли представить себе живописца, не бывающего в музеях или мастерских своих коллег; писателя, не читающего книг? Кинематографиста, не смотрящего фильмов? Таковы выпускники ВГИКа.

До сих пор помню первый фильм, который мне удалось посмотреть в институте накануне вступительных экзаменов. Это был фильм Ренуара по пьесе Горького «На дне». От просмотра осталось какое-то странное загадочное впечатление и ощущение чего-то запретного, келейного и неестественного. Пепла играл Жан Габен, а Барона – Луи Жуве…

И тем не менее это в некотором смысле метафизическое состояние изменилось у меня уже к IV курсу. В нас бурлили силы, и вся наша энергия была направлена на производственную практику, а затем на преддипломную работу, которую я снимал в режиссерском соавторстве с А. Гордоном – мы учились на одном курсе. Это была относительно большая картина, которая осуществлялась на средства учебной киностудии ВГИКа и Центрального телевидения. О разминировании саперами склада с немецкими боеприпасами, оставшимися после войны.

Мы сняли эту картину по своему собственному и вполне беспомощному сценарию, но я никак не почувствовал, что хоть как-то приближаюсь к пониманию того, что называется кинематографом. Беда осложнялась тем, что, снимая эту работу, нас все время тянуло к полнометражному, то есть, как нам казалось, «настоящему» фильму. А ведь снять короткометражку, как я понимаю теперь, труднее большого фильма – здесь необходимо безупречное ощущение формы! Но нас обуревали тогда производственно-организационные идеи, хотя концепция фильма как произведения искусства ускользала, не даваясь в руки и уступая место гипертрофированным производственным планам. Очень сложно сделать короткую картину, но хотелось бы!

Суркова. Странно это слышать от вас теперь, когда за вами так прочно закрепилась репутация режиссера, тяготеющего к «длинным», внешне неторопливым, несуетливо-объемным картинам?..

Тарковский. Нет, я до сих пор не теряю надежды все-таки снять когда-нибудь короткометражку… У меня даже есть для этого несколько коротких разработок в записных книжках… Например, есть разработка стихотворения моего отца Арсения Александровича Тарковского «Я в детстве заболел», которое, по замыслу, должно звучать с экрана в его исполнении.