Тарковский. Так далеко, так близко. Записки и интервью

Бросив даже мимолетный взгляд назад, вспоминая самые яркие минуты своего прошлого, поражаешься всякий раз тем событиям, в которых принимал участие, той неповторимости характеров, с которыми пришлось сталкиваться. Вспоминая, поражаешься всякий раз той уникальности всякого пережитого события, которые вкупе становятся существом твоей жизни, который старается ухватить и осмыслить художник в тщетном, но постоянном стремлении к Истине… Ее интонационно точному образному воссозданию. (Свойство красоты жизненной правды – в самой правде – в истинности, доступной невооруженному глазу. Человек более или менее чуткий всегда отличит правду от вымысла, искренность от фальши, органичность от манерности в поведении людей, которых он видит каждый день вокруг себя. Пусть даже незнакомых ему людей. Существует некий фильтр, возникающий в восприятии в связи с жизненным опытом, который мешает испытывать доверие к явлениям с нарушенной структурой связей. Намеренно нарушенной или невольно, от неумелости.

Есть люди, неспособные лгать. Иные лгут вдохновенно и убедительно. Третьи не могут не лгать, но тем не менее лгут бездарно и безнадежно. В предлагаемых обстоятельствах – то есть особо точного соблюдения логики жизни – лишь вторые ощущают биение правды и способны вписываться в капризные изгибы жизни почти с геометрической точностью.

Сочиненный образ будет правдивым, если в нем постигаются связи, с одной стороны, намекающие на жизнь, а с другой – делающие его уникальным и неповторимым. Как наблюдение.

Обратимся к средневековой японской поэзии. В ней восхищает принципиальный отказ даже от малейшего намека на конечный смысл образа, который, как шарада, постепенно поддается расшифровыванию. Японская поэзия выращивает свои образы таким способом, что они ничего не означают, кроме самих себя, одновременно означая так много, что невозможно уловить их конечный смысл. То есть образ тем точнее соответствует своему предназначению, чем невозможнее втиснуть его в какую-либо понятийную умозрительную формулу. Читающий хокку должен раствориться в ней, как в природе, погрузиться в нее, потеряться в ее глубине, как в космосе, где не существует ни низа, ни верха. Художественный образ глубок настолько, что глубину его невозможно измерить. Такой образ возникает только в непосредственности жизненного наблюдения. Вот, например, хокку Басё:

Старый пруд.
Прыгнула в воду лягушка.
Всплеск в тишине.

Или:

Срезан для крыши камыш.
На позабытые стебли
Сыплется мягкий снежок.

А вот еще:

Откуда вдруг такая лень?
Едва меня сегодня добудились…
Шумит весенний дождь.

Какая простота и точность жизненного наблюдения! Какая дисциплинированность ума и благородство воображения. Эти строчки прекрасны, как сама жизнь.

Японцы умели в трех строчках наблюдения выразить свое отношение к миру. Они не просто наблюдали действительность, но, наблюдая, выражали ее смысл. Чем точнее наблюдение, тем оно уникальнее. И чем оно уникальнее, тем ближе образу. Еще Достоевский говорил, что жизнь фантастичнее любого вымысла. Наблюдение есть первооснова кинематографического образа, связанного с фотографическим фиксированием. Одним словом, кинообраз есть образ самой жизни. Но тем не менее, моментальная фотография, точно фиксирующая объект, – еще далеко не образ. Фиксации натуралистически точных фактов отнюдь недостаточно для того, чтобы мы увидели в них ряд кинематографических образов. Образ в кино не просто холодное воспроизведение объекта на пленке. Нет! Образ в кино строится на умении выдать за наблюдение свое ощущение объекта.

Продолжая разговор об образе, давай обратимся к прозе. В финале «Смерти Ивана Ильича» рассказывается, как злой, ограниченный человек, имеющий скверную жену и скверную дочь, умирающий от рака, хочет перед смертью просить у них прощения. Неожиданно он ощущает в себе такую доброту, что семья его, озабоченная только тряпками и балами, бесчувственная и бессмысленная, вдруг представляется ему глубоко несчастной, достойной всяческой жалости и снисхождения. И вот перед смертью ему кажется, что он ползет по какой-то длинной, мягкой, похожей на кишку черной трубе… Вдалеке как будто виднеется свет, и он лезет, лезет по этой черной трубе к свету, но никак не может пролезть, преодолеть этот последний рубеж, разделяющий жизнь от смерти. У постели стоят его жена и дочь. Он хочет, хочет им сказать «простите», но вместо этого в последнее мгновение произносит «пропустите» (!)…