Тарлан (сборник)

Слушает дед наш, удивляется. «Вот дела! Голосок вроде соседки Менгтуры дочки. Да как она сюда пролезла? Или… Не-ет. Она ж мала еще. Или она? Точно, еще девочкой такая шалунья была, шайтан. Вот, пока не видел, тихо-тихо и выросла…»

А юношеский голос вообще деда нашего смутил.

Голосом сына старшего брата бабушки нашей был он.

Тишина наступила. Слабый смех долетел.

– Хочешь, стихи почитаю. Недавно выучил. Слушай:

Вот просветлели все поля,
Пришла красавица-заря,
И, как газель, поют ветра —
Ты звон их помнишь, милая?

Замер голос. Только слышно, голос: «Какая рука у вас рука жесткая…» Голос девичий, балованный. Не с упреком, с нежностью говорит.

Вот жаворонки стали петь,
Несут нам солнечную весть —
Ты песнь их помнишь, милая?

Дед наш невольно головой покачивает. От лучей лунных, от клевера изумрудного, от бейтов-двустиший сердце заиграло.

– Хочешь, еще тебе стихи прочту?

С кокетством легким юноша бейты читает…

Только не слышит дед наш бейты о мечтах и мыслях заветных, о радости-хушвактстве и усладах духа. Глядит, уставясь, на орешины, что на склонах чернеют. С холмов Вахшивара, с чуть белеющих на вершинах Керагатага снегов взора не сводит.

Последнее полустишие бейта только услыхал:

И кости деда моего смешаются с землей,
И косы бабушки моей в ней прорастут травой.

На лице, на сердце улыбка светлая заиграла.

– Хай-хай-хай… – Зашептали.

– Так поздно он здесь разве оставался? – Юношеский голос спрашивает.

– Видать, уходить не желает.

– Сидит, сердце себе надрывает.

– Вчера мать пошла было за скотом дедовским присмотреть, да от калитки вернулась. Как деда увидала, «не пойду, – говорит, – не хочу свое разбитое сердце еще сильнее разбивать».

– Отец мой каждый вечер мне говорит: «Иди в бабушкин дом, за скотом пригляди…» Давай, как вечер наступит, друг с другом встречаться-разговаривать, ладно? Если вдруг не узнают.

– Давай.

– По холмам в сумерках походим…

– После бабушкиной смерти мы ни радио, ни телевизор не включаем.

– Мы тоже не включаем.

– Мать все в черном ходит.

– А отец мой однажды, чтоб в город ехать, в новое хотел одеться; мать нахмурилась. «Вы – не человек», – говорит. Отец смекнул, тоже черное надел.

– Мы тоже все траур носим.

– Мать все украшения с себя сняла, в сундук сложила.

– Братишки мои по вечерам начали играть, песни петь, мать запретила. «Траур у нас, – говорит, – дедушка услышит, что мы за люди, подумает».

– Теперь пока сороковины не наступят, так и будет.

– А дедушка наш знает, что мы сюда приходим? – девичий голос спросил.

– Нет, наверное, – говорит юноша.