Татьяна Тарханова

Февральским вечером Татьяна зашла в аптеку. Но не успела она получить лекарство, как к ней подошел высокий человек в меховой ушанке и короткой меховой куртке, спросил, словно не веря себе:

— Простите, вы — Таня Тарханова? Я не ошибся?

— Да, но я вас не знаю.

— Вспомните выпускной вечер... Сергей Хапров!

— Это было так давно.

— Ну вспомните, мы с вами танцевали вальс.

— Не помню.

— Сергей Хапров...

— Ах, Хапров, извините! — Татьяна вспомнила: ведь их познакомил Дроботов. И они действительно танцевали вальс.

Они вышли из аптеки, и Хапров сказал:

— Вы очень изменились... Но постойте. Вы ж хотели ехать учиться... Не сдали экзамен?

— Семейные обстоятельства, — уклончиво ответила Татьяна. — Пришлось остаться дома. — И сама спросила: — А как ваша аспирантура? Поступили?

— Готовлюсь. И хоть я еще далеко не аспирант, но уже собираю материал для будущей кандидатской диссертации.

— Вы агрохимик? У вас, наверное, очень интересная работа.

— Я люблю ее. Поле, лаборатория, почвенная карта. Но для вас это, может быть, неинтересно.

— Расскажите...

— Берешь рюкзак и направляешься в поле за образцами земли. Многие думают: земля и есть земля. Но это неверно. У нее различный химический состав, разные свойства...

— Когда-то мне говорил об этом по-своему дедушка. Давно, давно, я была совсем маленькой.

— Он ученый, почвовед?

— Крестьянин, имел свою землю.

— И он то же самое говорил? Это же замечательно! Вы меня обязательно познакомьте с ним.

— Хорошо, наверное, ходить по полям?

— Хорошо! Когда я в поле, я чувствую себя путешественником, открывателем неведомого, если хотите Колумбом, Дежневым, Пржевальским... — И, круто повернувшись к Татьяне, спросил: — А не кажется ли вам, что для первого, в сущности, знакомства я болтаю сверх меры? Только честно.

— Говорите, рассказывайте, я вас очень прошу. Я понимаю вас.

— Я беру пробы почвы и читаю землю, как книгу... Уже сейчас я могу написать историю многих полей, их прошлое, настоящее и предугадать их будущее. Почвенная карта должна быть книгой колхоза! Читайте ее, понимайте, и вы будете предсказателем судьбы людей.

— Какой вы счастливый, Сережа!

Неужели она сказала это вслух? А не все ли равно. Да, она завидует этому человеку, завидует всем, кто имеет свою цель в жизни, учится, работает и не прикован, как она, к постели больной, к дому. Никому нет дела до ее судьбы. Да и никто не может ей помочь. А она устала. И в голову приходят самые страшные мысли. Только смерть бабушки может освободить ее... Не хочешь, а думается так. Какая ты дрянь, Танька! Даже иногда раскаиваешься, что отказалась уехать из Глинска. Но все же отказалась. Очень любила бабушку? Нет, по-настоящему они никогда не были близки. Осталась потому, что любит деда? И все это не то. Она, наверное, больше всего любит себя. Даже готова захныкать перед чужим человеком. Ах, какой вы счастливый! Ну и пусть!

Впереди мелькнули огни Раздолья. Татьяна остановилась.

— Дальше вы меня не провожайте.

Хапров услышал в ее голосе отчужденность и, подавшись вперед, заговорил быстро и словно умоляя о прощении:

— Какой я дурак! У вас, наверное, горе, а я надоедаю вам своей болтовней. Скажите, что у вас? Почему вы не поехали учиться?

— Вы мне не поможете.

— Но расскажите. Куда же вы?

Но Татьяна уже была далеко. Она не шла. Она бежала.

Дома на кухне горел свет. Когда Татьяна вошла, она увидела за столом деда и отца. Отец взглянул на нее, потом снова повернулся к деду и сказал сурово:

— Раз Таня здесь, пусть и она послушает. Так вот, батя, больше не допущу, чтобы моя дочь в няньках около больной ходила и еще год потеряла... Надо нанять человека, а не найдем, попросим кого-нибудь из соседей днем заглянуть.

— Бабушка услышит, — испуганно сказала Татьяна.

— Спит она, да и дверь прикрыта. — И Василий продолжал, настойчиво требуя от отца ответа: — Ты пойми, батя, сколько она еще пролежит. Может, год, а может, два.

— И мне Танюшка не чужая. — Игнат порывисто встал, но тут же снова опустился на табуретку. — Только как быть с Лизаветой? Что дитё беспомощная. Как оставить ее на весь день, доверить чужим людям?

— И о Татьяне тоже надо думать. Погляди, на девке лица нет...

Татьяна не вмешивалась в спор. Со стороны могло показаться, что он не имеет к ней никакого отношения. Да и не могла сказать, с кем она. Отец как будто защищал ее интересы, он требовал то, о чем она все время думала, но внутренне, как ни странно, она была с дедом, ее горе уже казалось ей ничтожным рядом с его горем, и когда отец спросил, что же она молчит, Татьяна только отмахнулась, словно хотела сказать: ничего я не знаю, не приставайте ко мне! Но когда дед ушел в горницу, а отец стал стелить себе за занавеской в кухне, она пошла за дедом.

— Тяжело нам с тобой, деда... — И припала к его плечу.

— А что же делать, внучка?

— Ты не слушай, что отец говорит. Я никуда не поеду, я буду здесь. С тобой и бабушкой. — И вдруг расплакалась. — Все работают, у всех есть своя жизнь, а у меня ничего нет.

— Потерпи, Татьянушка. Бог даст, поправится Лиза.