Татьянин день. Иван Шувалов

   — Статья без подписи. Но без особого труда могу определить: слог Фонвизина, — отозвался Иван Иванович. — Что же вас, княгиня, смутило? Что касается смысла, то всё, о чём вопрошает неизвестный, подразумевает ясные и недвусмысленные ответы, кои могут сводиться лишь к одному: да, всё, на что указывает автор, справедливо, сие есть приметы нашей жизни.

   — Вы правы, Иван Иваныч. Однако под обстрел берутся не Простаковы и Скотинины, как, скажем, в «Недоросле».

Тут прицел будет повыше. Кто же, как не императрица, первая наша законодательница, должен быть заинтересованна в составлении и принятии новых справедливых законов, долженствующих искоренять общественные пороки?

   — Так вот сии вопросы и направьте той, коей первой и надлежит на них ответить, — продолжал Шувалов. — А затем купно — и вопросы и ответы — тисните в своём издании. Вы останетесь как бы в стороне. На самом же деле станете способствовать проявлению истины, к чему мы с вами, княгиня, так усердно стремимся.

Первая реакция императрицы на статью неизвестного сочинителя была едва скрытым раздражением.

   — Скажите, княгиня, честно, не Ивана Ивановича ли Шувалова сей пасквиль? Или это тот сочинитель, пиесу которого мы недавно с вами смотрели? — посмотрела государыня в глаза Дашковой.

   — Статья пришла по почте, — уклонилась от ответа директор Академии. — Но надо ли, ваше величество, растрачивать ваши изустные замечания по поводу сих вопросов неизвестного, когда можно на них с истинною вашей прямотою ответить на страницах «Собеседника»? Ваше блестящее перо непревзойдённой нашей первой писательницы, нет никакого сомнения, поставит на место сего резвого вопрошателя.

   — В вашем предложении, княгиня, есть смысл, — согласилась императрица. — Я тоже не откроюсь публике, а лишь определю себя как сочинительница «Былей и небылиц», уже известная читателям по немалым публикациям.

Получатели третьей части дашковского журнала с интересом прочитали любопытное объявление: «Издатели «Собеседника» разделили труд рассматривать присылаемые к ним сочинения между собой понедельно, равно как и ответствовать на оные, ежели того нужда потребует. Сочинитель «Былей и небылиц», рассмотрев присланные вопросы от неизвестного, на оные сочинил ответы, кои совокупно здесь прилагаются».

Первый вопрос: «Отчего у нас спорят сильно в таких истинах, кои нигде уже не встречают ни малейшего сумления?» — вроде бы не таил в себе особого подвоха. И государыня ответила на него легко и просто: «У нас, как и везде, всякий спорит о том, что ему не нравится или непонятно». В этих словах даже угадывалось как бы приглашение к тому, что в России, как и во всех просвещённых странах, любой человек может выражать своё мнение открыто, не боясь никаких гонений.

Однако уже второй вопрос: «Отчего многих добрых людей мы видим в отставке?» — вызвал явное раздражение. Это, безошибочно угадала императрица, был намёк на удаление от службы умнейшего графа Панина и на гонение того же Новикова, позволившего себе иметь собственное мнение на дела государственные и общественные, отличное от мнения самой императрицы.

Она, понятно, не могла признать в ответе на вопрос, что увольняются в отставку неугодные ей люди, потому и ответила в том духе, что их якобы никто не отстранял, а они сами искали того положения, которое сулило им личные выгоды: «Многие добрые люди вышли из службы, вероятно, для того, что нашли выгоду быть в отставке».

Дальше — больше открытой неприязни к назойливому вопрошателю. «Отчего в век законодательный никто в сей части не помышляет отличиться?» — «Оттого, что сие не есть дело всякого». — «Имея монархиею честного человека, чтобы мешало взять всеобщим правилом: удостаиваться её милостей одними честными делами, а не отваживаться проискивать их обманом и коварством?» — «Для того, что везде, во всякой земле и во всякое время род человеческий совершенным не родится». — «Отчего в прежние времена шуты, шпыни и балагуры чинов не имели, а ныне имеют, и весьма большие?..»

Нет, это уже было слишком — так дерзить, так нелицеприятно указывать на пороки, имеющие место, скажем, не в доме каких-нибудь сумасбродов Простаковых, а — страшно вымолвить — в государстве Российском. Однако надо было выискивать ответы, дабы не навлечь на себя новых подозрений в ханжестве и покрытии лиц, стоящих у трона, но погрязших в пороках.

Екатерина вспомнила «Фелицу». Там тоже автор порицал негодных особ. Но делал это, одновременно возвышая её царственную особу. Здесь же сочинитель всё, что ни на есть дурного и скверного, как бы приписывает ей, монархине, обладающей всей полнотою власти, чтобы сии пороки искоренять, но на самом деле ничего для этого не делающей.