Таврида: земной Элизий

Решительный день наступил. О том, что решительным днем слобожан будет 3 июня, еще накануне узнали Херхеулидзе и адъютанты Столыпина. Шпионы доносили, что бунт должен начаться после «шабаша», т. е. в семь часов вечера, и что верные бунтовщикам люди уже сговорены во всех экипажах и в распоряжении бунтовщиков находятся несколько юнг, рассылаемых для связи.

Столыпин велел гарнизону быть в боевой готовности, предполагая, что бунтовщики испугаются грозного вида войск.

В Корабельную с утра был послан распорядительный адъютант Скальковский. Он вернулся успокоенный. Да, народ по-прежнему неспокоен, но кто? Бабы, которые плакали и просили его о заступничестве. Столыпин приказал Скальковскому остаться в слободе. Адъютант явился туда за полтора часа до начала мятежа. Народ показался ему притихшим: на улицах почти не было мужчин, а женщины изъявляли всяческую «наклонность исполнению воли начальства».

В это время пять юнг – Алексей Соловьёв, Василий Нечаев, Иван Стукалов, Василий Захаров и Конон Вялов, – пробравшись по одному сквозь оцепление, уже обегали экипажи. Котельщики, плотники и флотские, услышав условленное о скором начале дела, говорили одно: «Хорошо, ступай».

Успокоенное начальство не принимало спешных мер. Генерал Примо объезжал слободы и докладывал Столыпину, что «вполне уверен в спокойствии города».

В шесть часов Столыпин по обыкновенному своему распорядку уселся за самовар в обществе избранных друзей: Ланга, Верболозова, чиновника особых поручений Семёнова и адъютанта Орлая.

В переулке против адмиралтейства, рядом с которым находился дом Столыпина, под прикрытием сумерек собирался народ. Тут были все слобожане, которые могли еще передвигаться. Два отряда мастеровых 17-го и 18-го рабочих экипажей разместились во дворе адмиралтейства и около собора. «Хребет» был наблюдательным пунктом.

С разных сторон на набережную стекались докеры, яличники, портовые грузчики и матросы. Те, у кого не было настоящего оружия, вооружились ломами, топорами, швайками и дубинами.

Когда Мария Гриченкова и Аграфена Тютюлина, как условлено было, схватились за веревку соборной колокольни и ударили в набат, отовсюду раздались посвисты, и народ бросился к дому Столыпина.

Губернатор находился в каком-то оцепенении: он продолжал сидеть за столом, пока не зазвенели стекла окон, не вспыхнули факелы и не раздались выстрелы. Гости, провозгласив, что «умрут с генералом», бросились наутек. Адъютант Орлай сделал вид, будто идет усмирять толпу.

Толпа ворвалась и убила Столыпина, именем которого был расстрелян матрос Полярный. Слобожане считали его главным виновником карантинного долготерпения. Не он ли выдумал эту злосчастную чуму? Так пусть же получит по заслугам…

Надо было еще покончить с Херхеулидзе, адъютантами Столыпина, а главное с медиками Верболозовым и Лангом. Их искали.

– Мы похороним их так, как хоронили они наших людей, – говорили женщины. Труп Столыпина лежал на дворе в ожидании «чумной тележки».

Люди бросились к провиантским складам и взломали их. Голодные вспарывали тугие мешки с мукой и сухарями, тут же насыщались и кормили своих детей.

– Это наше, – говорили женщины, волоча мешки в слободы. – Квартальные припрятали наш хлеб и душили нас тухлятиной. Мы берем свое.

С Павловского мыса, куда матросы прорвались сквозь оцепление, ползли, ковыляли, тащились на носилках полутрупы, иссохшие на карантинном режиме. Полковник Стулли, комендант карантина, был растерзан «чумными». Их встречали со слезами радости, как выходцев с того света. Никто не боялся заразы. Чума была побеждена, ее «выбили» из города.

Колокола звонили, как на пасху. На площадь вели попов, протоиерея Гаврилова и разъевшегося на слободских требах Кузьменко. Их едва нашли. Народ кричал им: «Служите молебен, потом мы пойдем косить». Попы не говорили больше о «жестоковыйности» паствы и послушно возлагали на себя торжественное облачение.

Глава народного совета Тимофей Иванов на площади «приводил к присяге» тех, кто объявлял в городе чуму. Это были контр-адмирал Скаловский, генерал-лейтенант Турчанинов, городской голова Носов, более мелкие чиновники и духовенство.

Все они подписали отречение от чумы. Документ, который они подписывали, свидетельствовал, что чума была их собственной, злостной выдумкой.

– В городе Севастополе нет чумы… и не было, – присовокупил протоиерей Софроний Гаврилов и вывел свою пастырскую подпись.