Таврида: земной Элизий

– Они… – начал комендант и запнулся, оглядываясь. У ям, вырытых для постаментов арки, стоял, опершись на лом, старик в шубенке, рванной клочьями, и без шапки; белые волосы спадали на лоб. Круглая голова его, обожженная солнцем, напоминала глиняный горшок, из которого бежало молоко. Черты лица его были расплывчаты, стерты годами.

– Это и есть бунтовщик главный? – спросил Потёмкин коменданта. – Это ты, старый хрыч, вздумал ослушаться начальство и мутить народ?

– Никак нет, ваша милость, – степенно отвечал старик. – Нам ослушаться никак невозможно, и чтобы мутить – этого не бывало.

– Это у них в животе с голодухи бунтовало, ваша честь, вот про них и врут, – бойко сказал крепкий мужичонка, аккуратно укладывавший фундамент.

– Ты, говорят, иконы бил? Ты бога не боишься, злодей? – сказал Потёмкин грозно. Старик так же степенно и медленно ответил:

– Икон я не бил, а Пантелеймона целителя образ, верно, что одному трактирщику оставил…

– Нашел место!..

– Место ему почетное, в красном углу, – сказал старик.

– А сам наутек с церковными денежками, а?

– Какие деньги! А это действительно хохлы, они наутек, так и зовут их втикачами, а мы, значит, пешим шагом, не бежавши, ничего, по прямой дороге…

– Куда? – спросил Потёмкин.

– Известно куда, к вашей милости. Народ сказывал: «Как дойдешь до потёмкинских селений, там, говорят, нашему брату и вес – земли много, а пахать некому».

– Как? – не понял Потёмкин.

– Он про манифест, ваша милость, – подсказал старший. Дед посмотрел на него уничтожающе:

– Будто не знаем, что манифест, да смысл в нем какой, ты разберись, пустая твоя башка. Смысл тот, что цена на мужика.

– Ну и чучело! Философ! Куда там… – расхохотался Потёмкин. – Тебе на печке лежать, какой ты пахарь!

Старик показал на сложенный штабелями камень и сказал с важностью:

– Даром хлеб не ели, да без хлеба неделю, ваша милость.

– Что, кормят плохо?

– Голодной курице просо снится, – низал свои прибаутки дед.

– Жидковата похлебка, а?

– Крупинка за крупинкой не угонится с дубинкой, ваша милость.

Тут мужичок, ладно клавший камень, и длинный, как жердь, больной по виду солдат, и солдат-бородач, и еще два похожих друг на друга парня подступили к светлейшему и, став в аккуратном отдалении, но не кидаясь в ноги, заговорили:

– Сдохнем здесь с голоду, коли так. По надсаде не хлеб, а горе, ваша милость. Работаем с зари до зари, а одного разу добром не покормят.

– Коли что, так мы и сами сумеем взять, не замай, ваша милость, – сказал решительно мужичонка, хорошо укладывавший камень. При этом он улыбнулся и подмигнул так, словно предлагал и светлейшему принять участье.

– Молчать! – рявкнул комендант, и стоявшие за ним офицеры двинулись к Потёмкину. Светлейший их оттолкнул:

– Так вот вы как? Захотели воли – подтяните кушаки. Привыкли жрать барское, так и здесь вынь да положь! Где я вам хлеба вдоволь возьму? Вся Украина голодает, и в Приволжье сей год недород. Вот кончайте работу, землей оделю – вот и хлеб. На свой хлеб надейтесь, и чтобы у меня никаких разговоров. Речистым-то на лобном месте языки отреза́ли. Аль не слыхали? – повысил голос Потёмкин и как ни в чем не бывало, отойдя в сторону, стал обсуждать с Томашевским округлую линию арочного перекрытия.

– Как же, хлеба нет… Кому нет, а у кого изо рта вон лезет, – сказал за спиной Потёмкина укладывавший камень и вдруг умолк. Оглянувшись, Потёмкин увидел офицеров Перекопского гарнизона, которые прохаживались около каменщиков.

– Это к чему?.. Здесь не Сибирь – Таврида, – сказал он коменданту и велел прогнать конвой.

Светлейший был очень доволен, что уладил всё без «кнутобойства». Он терпеть не мог сего занятия и, когда встречал в Петербурге Шешковского, известного своей деятельностью в тайной канцелярии, никогда не отвечал на его поклоны, а при случае сшибал язвительным словечком.

Возвращаясь, Потёмкин сказал коменданту:

– Хоть ты дворянин и фон-барон, а я на это не посмотрю, милостивый государь, и с тобой церемониться не стану, коли узнаю впредь, что людей дрянью кормишь.

– Да они, ваше сиятельство, всё врут, они негодяи и воры: рыщут по степи и таскают татарских овец, быка угнали. Жалобы на них со всех сторон. Старший мастер, человек старательнейший и тихий, подступил было к ним с уговорами, так… Надели ему на голову грязный ушат и супом облили.

– Должно, суп был хорош, я видел, хоть и не пробовал. И собака такой есть не станет. Хлеб у народа воруете, вот что. Тоже мне, дворяне…

Комендант посмотрел на Потёмкина с ненавистью и тут же решил про себя, что отпишет подробно в Петербург обо всех проделках светлейшего. Вслух же он сказал подобострастно:

– Ваша светлость, как верный ваш слуга говорю: не играйте с огнем. Эти люди учиняют скоп и заговор, и мы не должны попустительствовать… – Попов, стоявший около коменданта, взглянул на него значительно, и тот не стал продолжать.

– Я солдат, – важно сказал Потёмкин, – и не боюсь ни огня, ни куста, как иные пуганые вороны… Что у тебя там на обед? Похлебка без круп, аль что другое? – И, узнав, что к столу у коменданта будет свежая рыба и поросенок с хреном, светлейший пожелал отобедать.