Те, кто уходят

Коулман не хотел идти в ресторан, где работал молодой Ди Рьенцо, чтобы не ввязываться с ним в разговоры. Наверное, парень сегодня утром встал поздно, поскольку в доме он его не видел, а теперь он уже на работе. Коулман вдруг подумал, что не оставил в доме Ди Рьенцо никаких вещей, а значит, может туда просто не возвращаться, вот только пятьсот лир за ночевку он им не заплатил. Ну, деньги можно опустить в почтовый ящик. Встречаться с кем-нибудь из них совершенно необязательно. Эта мысль доставила ему удовольствие. Потом он испытал приступ душевной боли, вспомнив о своих рисунках, набросках, коробочках с хорошими пастельными и масляными красками, кисточках, тщательно отобранных им в Риме для Венеции, – все это оставалось в «Гритти-паласе». Но Инес наверняка о них позаботится, не оставит их, если уедет из отеля. Он понял, что ему безразлично, уехала ли Инес во Францию, даже если он ее вообще больше не увидит. Но те пять или шесть рисунков – хорошие эскизы, по ним можно сделать как минимум три картины! Ему хотелось позвонить Инес, узнать о ее планах, попросить ее сохранить рисунки, но он не был уверен, что она не сообщит в полицию о его звонке, даже если он велит ей помалкивать. И самое главное, Инес не сможет убедительно притворяться, будто Коулман и в самом деле исчез, если будет знать, что он жив.

Он пытался представить себе Инес, которая считает его мертвым. Неужели она все так же завтракает в «Гритти», все так же снимает чулки, стоя на одной ноге и выворачивая их наизнанку? Может быть, уголки ее рта опущены чуть больше обычного, а ее глаза озабочены или печальны? А его друзья в Риме – Дик Пёрселл, Недди и Клиффорд из ФАО[69], нахмурятся они хоть на минуту, покачают ли головой, задумаются ли о том, как почтить его память, но так ничего и сумеют сделать, не зная никого из его семьи? Коулман посмотрел на небо – приятный серо-голубой цвет, скорее голубой, чем серый, – и попытался представить, что не видит его, а когда ему это не удалось, повторил попытку. «Моя жизнь кончена. Пятьдесят два года. Немалый срок, если вспомнить, что многим замечательным людям, например Моцарту и Модильяни, было отведено меньше». Коулман подумал о смерти, которую он воспринимал не как исчезновение в мире и пространстве, а как распад личности и прекращение осознанной деятельности. На одно мгновение Коулман вообразил, что его плоть уже мертва и он пока разгуливает мертвым, но подлежит захоронению, так как скоро начнется его разложение. У него сейчас не осталось никаких уз, которые связывали бы его с миром. Этот вывод был сделан механически и вовсе не являлся результатом философских размышлений. Толчок сзади и парень, торопливо бросивший на ходу «scuzi»[70], привели Коулмана в чувство, и он понял, что неподвижно стоит посреди улицы. Он пошел дальше.

Наведя справки насчет вапоретто и поезда в Местре, он съел mistro mare[71] в траттории. На бумажной салфетке он нацарапал «Grazie tanto»[72] и завернул в салфетку купюру в пятьсот лир. В половине третьего он засунул деньги в салфетке в хорошо отполированный медный почтовый ящик Ди Рьенцо. Он шел к набережной, чтобы сесть на вапоретто до Венеции, когда увидел Рея Гаррета с итальянцем пониже ростом. Они шли прямо на Коулмана, но пока еще были вдалеке, и Коулман подумал, что, если бы не забинтованная голова, он бы не заметил Рея. Коулман немедленно свернул в узкую улочку справа.

Он не спешил. Сделал пять неторопливых шагов по улочке, чувствуя, как в нем закипает ярость, и повернулся. Полой пальто он скинул апельсин с уличного выставочного стенда магазина, нагнулся, поднял его и положил на место. Он увидел в уличном просвете, как Рей и другой человек прошли мимо, и последовал за ними. По крайней мере, он посмотрит, когда они сегодня покинут Кьоджу и покинут ли. Если они уедут сегодня, то, вероятно, уже не вернутся, а значит Кьоджа еще несколько дней будет для него безопасным местом.