Театр китового уса

– Жан-Марк все время надо мной смеется, потому что я понятия не имею, как готовить. Я даже не знал, как включать плиту.

Она тычет в еду.

– Наверное, все равно стоит попробовать их съесть.

– Насчет Монмартра, – говорит Дигби через мгновение, – я думал, тебе это, наверное, было странно.

Она качает головой.

– Давай не будем.

– Я остался не из-за него, но он хороший человек, Криста.

– Он то же говорит о тебе.

– Правда? – Дигби смеется. – Что ж, тогда мы в согласии.

Она смотрит на него.

– Я рада. Просто увидеть тебя было шоком.

– Ты была сердита на меня.

– Вне себя от бешенства.

Он крутит бокал на столе.

– Знаю, со стороны должно казаться, что я все делаю неправильно, но это не так. Совсем наоборот. Я наконец делаю все как надо.

Дальний взрыв заставляет их обоих подпрыгнуть.

– Артиллерия, – говорит он. – Они подбираются ближе. Здесь есть радио? Сегодня ночью должны на час включить электричество.

Они обыскивают квартиру и находят радиоприемник в спальне. Они выносят его в столовую и пытаются настроить, крутя ручку.

– Тебе, должно быть, нравилось работать в театре, – говорит она под треск радио.

– Безумно, – говорит он. – Быть частью труппы все равно что быть частью семьи.

Кристабель чувствует легкую боль этого заявления так же, как далекий огонь артиллерии: приглушенно, тупо.

Он замечает ее выражение.

– Криста. Не в этом смысле. Я представлял тебя и Флосс здесь столько раз. Как вы приходите смотреть на меня на сцене.

Она чувствует, что тянет что-то за собой: пушечное ядро, неудобное и медленное. Она говорит, хотя и не хочет:

– Значит, нам пришлось бы приехать сюда посмотреть на тебя.

– Да, – мягко говорит он. – Пришлось бы.

Радио взрывается мелодиями быстрого джаза, затем звучит величественный французский с лондонского радио Би-Би-Си. Новостной диктор говорит дипломатическим языком человека, проинструктированного не делиться деталями, но ситуация кажется многообещающей. Союзники наступают, немцы отступают. Краткое упоминание ждущих дома британцев, и Кристабель думает о Флосси, и Бетти, и Джойс, и обо всех женщинах, оставшихся дома, в Чилкомб-Мелл. Они тоже слушают радио, замерев на кухне.

– Мы говорили с Тарасом о театрах в Париже, – говорит Дигби, подливая в бокалы. – Никогда не думал, что окажусь рабочим сцены в одном из них.

– Мы говорили с Тарасом о работе по зову сердца, – говорит Кристабель. – Какие мы были смешные. Со своими фантазиями.

– Ты не должна так говорить. – Он наклоняется вперед на стуле. – Знаешь, что я больше всего люблю в театре? Что целое здание полно людей, и оборудования, и сложных кусочков, которыми управляют крепкие мужчины, но вся его цель в воплощении фантазий. Разве это не удивительно?

– Наверное, – говорит она.

– Когда я там, я могу говорить с людьми о героях, о том, что значит игра, о чем пожелаю, и никто не смеется и не фыркает, и не говорит мне, что в жизни нужно заниматься чем-то более разумным. Я могу говорить с ними, как говорю с тобой.

Он достает из кармана пачку сигарет, находит недокуренную, прикуривает.

– Знаешь, в школе нас отговаривали от чтения художественных книг. Они конфисковали мой «Ветер в ивах». Я попросил новую, а отец подарил мне биту для крикета. Велел мне позабыть про сказки. Велел мне бросить сцену. Все, что мне нравилось, у меня забрали, и никто не мог толком объяснить почему.

Он выдыхает и продолжает:

– Полагаю, мама иногда мне сочувствовала. Она приходила ко мне в комнату ночью, немного выпив, с завернутым в салфетку волованом с креветками и говорила: «Я буду в первом ряду каждую ночь, дорогой. Ты станешь новым Оливье. Его так зовут? У него ужасно симпатичная жена». Она забывала обо всем на следующее утро.

Кристабель улыбается на идеальную пародию его матери, на то, как в его интерпретации Розалинда одновременно и та, какой была, и почему-то более приятная.

Он продолжает:

– Без тебя и Флосс я бы потерялся. Ты помогла мне не опустить руки, понимаешь, пока я не попал сюда. Но это не глупость. Не сон. Это возможно.

– Как ты можешь быть уверен?

– Потому что ты дала мне уверенность, – говорит он, протягивая через стол руку и накрывая ее ладонь своей. – Я все время говорю это Жану. Родители у меня несколько ущербные, но у меня был великолепный пример. Самая храбрая, самая уверенная сестра.

– Едва ли, – говорит она. – Я делала вещи, которыми не горжусь.

– Не говори так. Ты можешь все что угодно претворить в реальность. Ты наш бесстрашный лидер.

– Нет, Дигс. Я не была лидером, даже когда была частью округа. Я была курьером.

– Ты могла бы им стать. Я уверен, ты более чем достойна, чтобы управлять округом.

– Я вполне могла бы им быть, – говорит она, – но мы никогда не узнаем, потому что Орг не позволяет женщинам быть лидерами округов.

– Переходи на сторону французов. К черту Лондон. К черту их глупые правила.

– И скольких французов ты знаешь, которые рады были бы подчиняться приказам англичанки?

– Не думаю, что их это волновало бы. Если ты хороша, а я знаю, что ты будешь хороша, они даже не заметят, что ты женщина.