Театр китового уса

Флосси оборачивается к зеркалу, надувает щеки, затем поворачивается к матери и чуть заметно клоунски пожимает плечами. Розалинда поднимает тонкие брови и выходит из гостиной. Флосси поднимает руки и задумчиво хлопает себя по щекам – воздушным шарикам, прислушиваясь к тихому барабанчатому звуку, затем медленно выдавливает воздух.

Кристабель поглощает тарталетку с патокой, яблочный пирог, крыжовенный кисель, затем принимается бродить по залам подобно животному в зоопарке. На вечеринке присутствует молодой человек из соседнего поместья. Молодой человек, с которым она на предыдущей вечеринке говорила о книгах. Молодой человек, на появление которого она надеялась, потому что хотела поговорить с ним за ужином, – факт, от которого она сгорает со стыда, чувствует себя настолько смешной, что едва не выбегает из дома и не бросается со скалы. Усилием воли она заставляет себя сесть рядом с ним и прожигает взглядом приборы, один за другим поедая засахаренные мускатные виноградины. Она выдавливает беседу из себя короткими вспышками. Упоминает свой театр. Упоминает фашизм. Короткие пулеметные очереди усилий.

Ее охватывает осторожный оптимизм относительно его интереса к ее мнению, хотя она и ловит себя постоянно на попытках спрятать руки в несуществующих карманах и каких-то бесполезных загребающих жестах. Он даже уговаривает ее на танец после ужина, и, к счастью, она не слишком над ним возвышается. Затем, когда она засматривается его смеющимся лицом в свете свечей, он упоминает – вскользь – женское имя. Он упоминает – вскользь – помолвку.

Разочарование знакомо. Получив это укрепляющее лекарство («Знаю, что ты не из тех, у кого брак в фаворе, но, надеюсь, мысль о нем тебя не сильно отвратит, Криста, старушка»), не остается ничего иного, как опрокинуть его одним глотком («Не глупи, Ральф. Я за вас обоих безумно рада») и снова натянуть выражение беззаботного безразличия. Какая она безупречная. Как привычна она к этому становится. Кажется, что иного и быть не может.

Почему же другие молодые женщины считаются достойными романтического внимания, тогда как она – ну что ж. Теперь ей двадцать три. Возможно, и думать об этом не стоит. Это язык, выучить который ей не суждено. Писательница-коммунистка и ее компаньонка в брюках идут к ней, без сомнения с намерением обсудить тирана Франко и ситуацию в Испании, но она вдруг не в силах вести беседы. Она выходит из дома, идет на лужайку.

Она складывает руки – в тонком платье холодно – и поднимает глаза к небу. Она даже не уверена, что хочет романтических отношений. Определенно не таких, для которых нужно втискивать ноги в неудобные туфли, как уродливым сестрам Золушки, и стоять у стенки в ожидании предложения. Она не может вынести ожидания. Это наполняет ее таким бешенством, что непритязательная болтовня становится невозможной. Болтовня! Даже это слово выводит из себя. Предлагать безобидные кусочки беседы холостякам, будто они младенцы, которым нужно мелко рубить пищу. Должен же быть какой-то другой путь, более честный путь, без этого угодничанья.

Обычно она едва думает об этом или, вернее, думает в основном в разрезе отношений в пьесах, как между Клеопатрой и Марком Антонием, которые много увлекательней. Но затем ее мачеха устроит одну из своих вечеринок, и Кристабель выкатят и представят как предмет мебели, выставленный на аукцион.

Ее участие обусловлено в основном извращенным желанием доказать неправоту Розалинды в уверенности, что никто не найдет ее привлекательной, а еще смутным ощущением, что будет полезно иметь собеседника, сопровождающего для такого рода мероприятий, чтобы не приходилось проводить вечер, переживая отказы. Но действительно стать чьей-то женой, отказаться от своего имени и дома, от своего театра – это всегда казалось ей своего рода уходом со сцены.

Кроме того, газеты уверяют, что скоро будет поток военных свадеб, когда молодые пары будут жениться перед расставанием, поэтому всех доступных мужчин, скорее всего, разберут. Война, скорее всего, будет принимать за них большинство решений, и в этом, если ни в чем другом, она находит почти облегчение.

Дигби, широким шагом приближаясь к ней по лужайке – восемнадцатилетний и стройный в вечернем костюме, – говорит:

– Выглядишь угрюмой, подруга.

– Вечеринки, Дигс, – говорит она.

– Знаю, Криста. Ты их не выносишь.

– Как ты их можешь выносить?

– Всегда найдется кто-то поболтать. Люди обычно интересные, не думаешь? А когда я устаю от людей, то отправляюсь на поиски тебя.

– У тебя это выходит намного лучше, чем у меня, – говорит она. – Как бы мне хотелось, чтобы все ушли, Дигс.

– Скоро уйдут.

– Какое счастье, у меня есть ты, – говорит она, беря его под локоть.

Он смотрит на нее.

– Выйдем на крышу покурить?