Театр отчаяния. Отчаянный театр

– Где?.. Конечно, не здесь… Пойдём, тут ещё много помещений.

За стеной бывшего варочного цеха, за хлипкой дверью в глаза нам ударил яркий солнечный свет. Он вливался в большие окна невысокого широкого помещения, в котором легко угадывалась бывшая столовая.

– Это тоже непонятно, как использовать, – сказал Игорь. – Тут отопление есть… Но окна огромные, старые, через них сифонит. Батарей мало. Зимой холод собачий… А так бы на это помещение желающие обязательно нашлись.

– Утеплим, – сказал я себе под нос, – опыт есть.

– Ух ты, – усмехнулся директор Студклуба политеха Игорь Дедюля, – я погляжу, ты уж всё решил… Решительный ты, я посмотрю, человек… Но об утеплении окон мы ещё успеем подумать. Давай пока займёмся вашим барахлишком. Предлагаю снести его сюда.

Мне ещё не было понятно, как можно разместить театр в совершенно ни на что не похожем помещении, до потолка которого могли бы добраться только скалолазы при помощи специального оборудования. Но я был уверен, что другого пространства для театра мне не нужно.

В тот момент, когда я зашёл в бывший варочный цех бывшей студенческой столовой, в которой когда-то, будучи студентами, обедали мои родители, я сразу почувствовал, что эти стены, этот пол и потолок, эта колонна и даже долго не знавший человеческого дыхания воздух того никому не нужного пространства ждали именно меня, и никого другого. Архитекторы и строители, которые когда-то строили здание, полагая, что строят столовую, не знали, что на самом деле они строили театр для меня.

Мы перенесли свои вещи из Дома художников в бывшую столовую политеха в течение двух дней. Носили, как муравьи, пешком. Мои ужас и обида по поводу изгнания моментально прошли. После того, как я увидел новое пространство, мне о выставочном зале в Доме художников было тесно даже думать. Я почти радовался произошедшему.

Анатолий сдержал слово. Он всё время нашего переезда был на месте и не позволил никому никаких выпадов или унизительных выходок в наш адрес. Он и сам укладывал вещи. Покидал кабинет председателя.

– Ну вот… Попредседательствовал меньше двух лет, – сказал он, – потешил самолюбие, и хватит… Достаточно! Честно говоря, я очень хотел на эту должность. Хотел горы свернуть. Планов было громадьё. Ничего не получилось… Кроме театра. Они бы меня так и так сняли… Не сейчас, так осенью. Так что ты не думай. Это не из-за тебя… И я не жалею! Совсем! Хороший получился театр. Хороший!.. Да и с председательством пора было уже закругляться. Целый год к холсту не подходил… Истосковался по краске…

Мы очень тепло простились. Впоследствии несколько раз виделись. Я заглядывал к нему в мастерскую, которая оказалась совсем рядом с университетом и прямо напротив общежития, в котором жили филологи. Оказывается, я часто смотрел на широкие мансардные окна его мастерской, думая о том, зачем на крыше стандартной пятиэтажки такие большие окна…

Когда я побывал у Анатолия в мастерской в первый раз, он писал большую картину. На ней, как мне запомнилось, было много пурпурного и скакал на коне рыцарь, закованный в тускло блестящие доспехи.

Картина та мне показалась странной. Но Анатолий… Художник Казанцев запомнился мне благородным и печальным человеком, который хотел и умел радоваться, но не имел поводов для веселья. Он остался в моей памяти человеком, который сел на соседнее со мной кресло в самолёте и сломал все мои житейские и жизнеутверждающие планы своим предложением сделать театр в выставочном зале. Из-за Анатолия я забыл о своём намерении выучиться водить машину, да так и не научился её водить до сих пор. И уже не выучусь.

А вот у ребят, когда они увидели огромное и жуткое своим запустением и никому ненужностью пространство бывшего варочного цеха бывшей столовой, оно восторга не вызвало. Они смотрели на него растерянно, как на скалу, на которую совсем не хотелось карабкаться. Изгнание театра, в котором после стольких дневных и ночных трудов был сыгран всего один-единственный полноценный спектакль, сильно подорвало их энтузиазм и веру в свои и мои силы. У них у всех накопились долги и хвосты по учёбе в университете и Институте культуры. Судя по всему, и родители требовали от них чего-то, кроме занятий таким гиблым делом, каким они считали театр. Наступил май. Впереди маячила сессия…

А я ничего не мог сказать своим соратникам определённого, кроме того, что надо снова засучить рукава и снова взяться за работу по созданию театра на новом месте. Работы же было очевидно многократно больше, чем раньше, а гарантий, что нам разрешат на новом месте остаться и не выгонят в любой момент, не было никаких.

Мне всё это было понятно. Но ещё понятнее было то, что я всё равно буду делать театр там, куда нас пустили просто временно похранить вещи. Я буду его делать, даже оставшись один, даже ни черта не умея делать руками и не имея никаких гарантий на долгое пребывание в этом помещении.