Тебя все ждут

Они быстро прошли положенный диалог, я со своей дальней точки не слышал Костиных реплик, но помнил, что Шах осведомлялся о состоянии зрения мсье Забелы, а тот отвечал, что на двенадцать шагов видит смутно, зато отлично видит на шесть. После этого Шах (впереди), за ним гневный Славка и пара юных приспешников из его свиты двинулись в мою сторону. Проходя мимо, дрянь мне улыбнулась как ни в чём не бывало:

– Позвольте, граф, воспользоваться вашей богатой библиотекой? Мы с ротмистром не сошлись в трактовке одного места… у Монтескьё.

И, не дожидаясь ответа, Шах двинулся дальше – а за ним вся процессия: красный Славка и будущие секунданты…

– Куда вы? – остановил их усатый полковник, который давеча говорил «Хороша». – Поздравление именинницы! Вот, возьмите бокалы…

Все, кто был в зале – Славка с прихвостнями и Костя, все актёры, танцоры, массовщики, – все повернулись к старому графу с графиней. Делать было нечего, я повернулся тоже – но вместо маменьки с папенькой сфокусировался на ближайшей свече. Я уже объяснял: чтобы мою реакцию могли взять в монтаж, мне не нужно было на самом деле видеть происходящее. Когда я наблюдал (якобы) за танцем Ольги и Шаха, их загораживали от меня другие танцоры. Так и теперь: я решил не смотреть на позор. Не знаю, как вас, а меня в театре корёжит, я мучаюсь, когда вижу явную ложь. Бывает даже, что не выдерживаю, посреди действия ухожу. Представляете, за столько лет не привык. Мне становится плохо, физически тошно.

Здесь уйти было некуда: я прицелился мимо маменьки с папенькой, градусов на пятнадцать-двадцать правее. Скользнул взглядом: старик с белыми волосами в коричневом сюртуке; дама в сиреневом платье взяла его под руку… И вдруг оттуда будто бы потянул сквознячок.

Что-то важное происходило в этой точке пространства. Эти два человека больше не были Борисом Васильевичем Жуковым и Людмилой Ивановной Ледовских. Старичок, одетый в сюртук такого же цвета, в котором я только что видел Жукова, был дряхлее, глупее, добрее Бориса Васильевича – и очевидно было, что он до сих пор нежно влюблён в жену, отказывается признавать её возраст. Она – с первого взгляда видно – графиня: осанка, достоинство, поворот головы… И в то же время – преданность, самоотверженность… Эта женщина, эта дама, эта графиня даже чертами лица не была похожа на «Люську», словно её подменили другой актрисой в том же костюме.

Я – совершенно буквально – не верил своим глазам. Со своей точки я не мог слышать слова, которые произносили два этих незнакомца, но реплики их предшественников знал наизусть.

– «Помнишь ли? – говорила графиня Анна Игнатьевна, – князь за мной волочился…»

Кокетливо – и в то же время как бы прося прощения за то, что когда-то – может быть сорок или сорок пять лет назад – принимала ухаживания другого мужчины, не сразу их отвергала, – она что-то невидимое смахнула с мужниного сюртука, следующим движением прикоснулась ладонью к лацкану – и через лацкан к груди своего мужа. Движение было лёгкое – но в нём было столько бережности и заботы, столько прожитых вместе лет, и чувство собственности тоже было в этом движении, она прикасалась к нему как имевшая право («Ты мой») – и в то же время так нежно…

Граф Кирилл Ильич отвечал:

– «Как не помнить, графинюшка…»

И с улыбкой наклонял голову, любуясь и гордясь своей – для него всё такой же прекрасной – женой. «Моя!» – говорил его взгляд. «Мой», – отвечала взглядом она. В каждом движении была долгая-долгая вместе прожитая жизнь, которая уже подходила к концу, с которой было жаль расставаться, но что ж поделать, зато какая была хорошая жизнь, и до сих пор вместе, подольше бы, и, пожалуйста, не уходи первым, и ты не уходи первой, как я останусь одна без тебя, как я останусь один…

Это было невероятно.

Оба были невероятны. И Жуков, и Людмила Ивановна. Даже особенно – Людмила Ивановна.

– Здравие её сиятельства именницы! – вскричал старый граф. Весёлый, чуть дребезжащий старческий голосок был не похож на голос Бориса Васильевича: выше, слабее и добродушнее. Звон бокалов и – рядом со мной – взрыв стекла: это Славка швырнул на пол бокал – да так, что осколки брызнули во все стороны. Я отдёрнулся инстинктивно: а если кто-то поранится, поскользнётся? Дебил, подумал я, но подумал как-то неглубоко, по краешку, потому что в центре моих мыслей было вот что.

Я думал: а есть ли вообще правда на свете?

Думал про наш с Маринкой, в сущности, не счастливый, не удавшийся брак. Прошло… сколько, пятнадцать?.. Даже больше: Сейке вот-вот шестнадцать – значит, после шестнадцати с лишним лет брака почти ничего не осталось кроме кислого раздражения и взаимных претензий, скуки, чувства вины… Может, уже давно развелись бы, кабы не Сейка – и не моя лень…

Но редко – редко-редко, может быть, раз в несколько месяцев – вдруг приходила какая-то удивительная минута… Я сейчас не про секс. Я про нежность, про тишину, подключение к какому-то беспроводному источнику… Ради этих минут можно было перетерпеть все остальные недели, месяцы, годы. Всё остальное была неправда, а это – правда…

Или всё-таки нет?