Тебя все ждут

– Да, стрелялся однажды. И дважды был секундантом. Так вот, ты идёшь… – Я старался чуть-чуть растянуть своё присутствие в кадре, сделать его повесомее. – Ты идёшь, в руке у тебя пистолет. Держишь его дулом книзу, чтобы рука раньше времени не устала. Впереди в тумане фигура… И будто всё это не в жизни, а на экране…

«Стоп!» – бухнуло у меня в голове. – «Что ты мелешь?! Какой в девятнадцатом веке экран?..»

– Как на ширме, – вмешался Борис Васильевич. – Есть у тебя китайская ширма? – Он обратился к Ольге, спасая меня, забалтывая мою ошибку. – Картинки плоские… силуэты… Словно бы нарисованные…

Я себя чувствовал, как гладиатор, которому звонко врезали по железному кумполу. В голове стоял гул. Если бы это была репетиция или нормальная съёмка, я попросил бы остановиться на пять минут, попить водички… Но сцена шла, эфир шёл.

– …Неужто, папенька, вовсе никаких мыслей?..

Внимание! Одна реплика – и потом опять я.

– Мысль одна: не было бы осечки. Хорошо ли пригнана пуля…

– Ну, в наше-то время пули не требуется подгонять.

Мне показалось, что не только Жуков и Ольга, но и Ферапонт сделал стойку – не будет ли от меня новой лажи. Не бойтесь, не бойтесь, подумал я. Всё в порядке, я в форме.

– Обычно используются пистолеты Лепажа. Пули делаются в Париже, с особой точностью.

– Не надейтесь на это, – с раздражением отмахнулся Борис Васильевич. – Видал я, как попадали впросак и с лепажами, и с кухенрейтерами. Помню, у ротмистра Чарского пуля не дошла до половины ствола. И у его противника также. Как мы, секунданты, ни бились – напрасно…

Ну всё, больше у меня реплик не было. Можно было расслабиться, поразмышлять о своём.

6

Почему-то меня задело, как отмахнулся Жуков, – зло, раздражённо. Поморщился…

Э, подумал я, погоди: это его персонаж, старый граф, отмахнулся от моего персонажа. И даже если бы отмахнулся от меня сам Б. В. Жуков – он мне чужой человек. Отработаем этот проект и, вполне вероятно, больше ни разу не встретимся.

Но то ли я поверил своим актёрским нутром, что он отец, а я сын; может быть, бессознательно подложил мои отношения с настоящим отцом: у него почти никогда на меня не было времени, я всё пытался привлечь его внимание, что-нибудь интересное рассказать, показать, а он уходил и закрывал дверь; «Папа устал, не трогай его сейчас», – останавливала меня мама. Я чувствовал, что он мной недоволен, не понимал почему.

Вот и сейчас мне в первую очередь было важно понравиться Жукову – не Людмиле Ивановне, и не Ольге, и не шоушишкам, и даже не зрителям, а Борису Васильевичу: произвести на него впечатление своей работой, чтобы он меня принял как равного, – а он сморщился… На Оленьку небось не морщится, разливается соловьём, думал я. Зачем я вообще в этой сцене был нужен? Две жалкие реплики. Оставили бы меня в покое. Сидел бы у себя в комнате, не маячил, идиллию не нарушал…

Ну всё, хватит уже болтать. По моим расчётам, давно должна была прийти маменька. Но старый граф продолжал:

– …Пришлось им стреляться седельными пистолетами с единорога величиной…

– С единорога?

– Так называется горная пушка, вроде мортиры…

Странно, подумал я. В сценарии не было никакого единорога. Такое яркое слово я бы запомнил.

– Судьба, папенька.

– Точно, судьба… Солнце ли ослепит…

Стоп. Начисто я не помнил ни про какую «судьбу». Как вода, начала подниматься тревога. Откуда эти слова? – думал я. – Сейчас должна прийти маменька и намылить всем шею. Какая судьба, какие единороги, алё?

– Солнце ли ослепит, дунет ветер и отнесёт пулю в сторону, или осечка случится, или нечаянный выстрел…

Я в ужасе понимал, что этот текст совершенно мне не знаком, я его никогда не читал. У них другой сценарий? А что, если в этом сценарии мои реплики?!

– Одни шнеллерá чего стоят, – старый граф произнёс непонятное, помолчал. – В наше время-то шнеллерóв не водилось.

Сделал паузу. Посмотрел на меня из-под белых бровей.

– Шнеллера, – повторил раздельно, глядя на меня в упор. И даже рукой повёл, как бы презрительно в адрес этих неведомых шнеллеров, но мне было понятно, что он, как на сцене, передаёт слово, ждёт моей реплики.

В одну секунду я взмок. Именно это снится актёрам в кошмарных снах: через секунду твой выход – вот уже ты на сцене – а текста нет. И суфлёр, этот их идиотский гугнивый кондуктор, молчит. Когда не нужен – всегда пожалуйста, а впервые понадобился – тишина.

Что говорить, что?!

Я даже не мог сымпровизировать, потому что понятия не имел, что такое эти проклятые «шнеллера».

Вдруг меня обожгло запоздалое озарение: сегодня утром, перед сеансом связи я перелистывал папку, и пальцы вспомнили – одна из заламинированных страниц показалась особенно толстой, толще всех остальных, но я был так занят мыслями про ночные мои приключения, про шампанское в ванной, что не отфиксировал – и стал дальше листать. Наверняка там склеились две страницы! Я их пропустил – и все мои реплики пропустил, сколько их там могло быть…

Пауза сделалась неприличной, я выдавил что-то вроде:

– Да, папенька, ваша правда…

Ольга, умница, снова бросилась выручать:

– Что это такое, батюшка? «Шнеллера»?