Тебя все ждут

В детстве я иногда фантазировал, что мои родители не настоящие, что меня к ним подбросили – или наоборот, их ко мне: что они притворяются, они шпионы… Интересно, это у всех детей такие фантазии? У вас были?

Чувствую, получается, будто у меня было несчастное детство. Нет, вовсе нет. Во-первых, я замечал, что дети могут приноровиться к любому порядку – лишь бы этот порядок был, неважно какой (а у нас, кстати, был – в Брюсовом переулке благодаря дедушке, в Марьиной Роще благодаря маме). И потом, я считаю, родители нужны детям гораздо меньше, чем сами думают. А свободы им (детям) как раз нужно больше, чем обычно готовы давать родители. Той же Марине я всегда говорил: оставь ребёнка в покое. Она отвечала: просто тебе на нас наплевать.

У нас в семье каждый жил своей жизнью. Родители не скандалили (по крайней мере, при мне), не ругались, не разводились. Могли, правда, подолгу молчать. Иногда подшучивали друг над другом, легко и остро, как будто были не советские муж и жена, а и впрямь какие-нибудь герои Оскара Уайльда.

Только на папиных похоронах я впервые почувствовал, как глубоко мама была на него обижена. Меня это поразило. Она была обижена на него так, будто бы он её бросил, а не погиб.

* * *

Есть поверье, что сорок лет – «нехорошая дата», особенно для мужчины: «сороковник отпразднуешь – до пятидесяти не доживёшь» и т. д. Отец не дожил до своих сорока буквально несколько дней. С очередной антрепризой поехал во Владивосток – и там ночью полез купаться. Как потом обнаружилось, подшофе, не один, с какой-то актриской – и попал в течение, которое там называют «тягун». Актриса, вдвое моложе отца, выплыла. А он нет.

Нормальных похорон не было, так как не было собственно тела. Из уважения к дедушке, к «театральной династии» во МХАТе сделали небольшие поминки (хотя отец уже много лет как уволился).

Были первые дни сентября. Только-только начались уроки в моём последнем одиннадцатом классе. На поминки пришли ребята из школы, в том числе две барышни, с которыми я одновременно крутил роман (романы?), одна из нашего класса, другая из параллельного, обе наперебой обнимали меня, плакали у меня на груди. Мне было лестно, что знаменитости подходят к дедушке, к маме – ну и ко мне. Кажется, в те минуты я больше думал о том, как выгляжу в роли сына на похоронах отца, чем что-то чувствовал на самом деле. Тем более, повторюсь, гроба не было, только портрет.

Знаменитости быстро исчезли, закусывать-выпивать остались незнаменитости. Под конец вечера никому не известный поддатый актёр (как позже выяснилось, эпизодник из антрепризы, с которой отец ездил на Дальний Восток) всем по очереди втолковывал, как надо было справляться с волной, которая не даёт пловцу вернуться на берег. Надо было под эту волну «поднырнуть, поднырнуть», – повторял он и делал пальцами и запястьем извилистое движение, как в брейк-дансе. «А Юрка, – он говорил, – Юрка был лёгкий, лёгкий!.. Юрка всё по поверхности, по поверхности…» Бывший папин коллега пускал слезу, не замечая двусмысленности: получалось, отец утонул, потому что был человек неглубокий.

А я пытался представить отца: «подныривать»? Напрягаться, барахтаться? Не его стиль. Мне казалось, в какой-то момент он просто расслабился. Лёг на спину, стал смотреть на созвездия, позволяя течению уносить себя в океан…

9

Вот и я повёл себя точно так же. Я понимал, что тону (а может быть, меня топят), – но не пытался бороться.

Наоборот, перестал учить реплики. Не от лени даже – от отвращения. Слова были чужие, царапали горло. Мне было тесно в них, как в проклятой коляске.

Это не я, думал я. Меня втиснули в эти реплики, в это кресло… Нет, не хочу.

Равнодушно повторял текст за кондуктором. И, не успев открыть рот, уже знал, что очередная реплика выйдет слабой, искусственной, лживой – так и происходило. Всё получалось не так, всё не то.

Я чувствовал, что партнёрам стыдно рядом со мной, они сжимаются каждый раз, когда я открываю рот, а потом выдыхают и дальше спокойно работают. Мне было почти всё равно. Неловко было только перед Борисом Васильевичем.

С каждым днём буква «А.» попадалась в сценариях реже и реже. Абзацы под буквой «А.» тоже делались всё короче: три строчки, две, пара слов.

Иногда я вообще не участвовал во включениях. Объявлялось, что граф Алексей Кириллович нездоров. Дуняша приносила ужин мне в комнату. До меня доносился смех, отзвуки голосов, я прислушивался: что там без меня происходит? Мне делалось одиноко – но я не хотел, чтобы меня трогали, нарушали моё оцепенение, одурение.

Мои рейтинги опустились к нулю, а потом ушли в минус. Я понимал, что меня могут выгнать в любой момент: объявят, что умер во сне, положат маску – и, не признаваясь себе, сам подталкивал к этому, провоцировал: писал письма, чтобы мне выдали двести, минимум сто пятьдесят граммов водки. Чтобы дали нормально помыться. Дали что-нибудь человеческое почитать. И сто грамм. Чтобы заменили гугнивого другим кондуктором, потому что меня тошнит от каждого звука. Чтобы хоть раз написали мне выразительный монолог… Пятьдесят грамм хотя бы!..