Тебя все ждут

Забыл сказать: кондуктора мне таки заменили. По сравнению с предыдущим – земля и небо. Вот он вклинился – вовремя, коротко, чтобы не сбить меня с реплики, внятно: два слова – и я сразу понял, что режиссёр мог усиливать звук с моего микрофона, то есть мне не нужно было напрягать связки – тем более что мой текст предполагал задушевность:

– Эту песню, Боря, мы пели в походе. Помню, вышли с полком из Москвы…

– «Уж вы, ветры-ветерочки,
Осенние вихорочки!» –

грянули подготовленные цыгане.

Когда музыка задаёт точный ритм и ты говоришь, как бы опираясь на этот ритм, и мелодия под твоими словами меняется и поворачивает, у текста сразу же появляется глубина, он становится многозначительным, даже немного надрывным. Разница примерно такая же, как между чтением стихотворения – и пением: музыка усиливает эмоции. Поэтому даже средний певец популярнее самого лучшего декламатора.

– «Ехал миленькай жениться
На душе красной девице…»

– Тебе это чувство тоже должно быть знакомо. Когда прежняя жизнь осталась… где-то там, позади. Домашние далеко. Кругом товарищи по полку…

– «… На душе красной девице,
На названой на сестрице…»

– Женщина никогда не поймёт, как может быть хорошо вдалеке от родных, от дома… Но когда ты на марше или стоишь с полком – будь то война или мирное время, – у тебя всегда есть занятие. У тебя есть… – я чуть не сказал «сценарий», – опора. Определённость. Дома ты постоянно должен что-то решать, выбирать, ошибаться, дома деньги, долги… А здесь – выдумывать нечего, выбирать нечего. Всё известно: ты ротмистр, а я поручик. Жалованье, приказы, дежурства… Но внутри всего этого – ты свободен! Вот чего женщина никогда не поймёт – мужской свободы…

– «Тонет травушка-крапива,
Тужит друг мой мил-ла-лай!» –

конец песни оттяпали точно под мою реплику, топнули, гикнули, подали мне бокал с чем-то красным – с вишнёвым соком? Я широко, в духе песни, хлебнул… и о чудо! Защипало язык и горло, сделалось душно – это было вино! Настоящее, алкоголь!

– Ну-ка, ну-ка, красавица, дай мне бутылочку… Сюда, сюда! – Я потянулся, насколько мне позволяла ложная инвалидность, и даже чуть дальше, отнял у молоденькой, немного растерянной, с платочками на запястьях, бутылку и налил себе до краёв, а бутылку пристроил под бок. Не досмотрели шоушланги? В нормальной жизни я вообще-то вино стараюсь не пить, мне наутро нехорошо, и на щеках появляются геометрически правильные треугольники – но после восьми недель воздержания готов был на что угодно, хоть на одеколон…

– Как звать? – спросил я молоденькую цыганку.

– Меня? Ксюша…

В сценарии было как-то иначе. То ли они перепутались во время плясок, и случайно подвернулась не та, которая была предназначена… Почему-то мне показалось, что эта тоненькая с платочками назвала не выдуманное, а реальное имя.

– Так иди ж ко мне, Ксюша! – Потянул её к себе на колени и почувствовал, как она замерла, затаила дыхание, беспомощно оглянулась на старших цыганок: я был ей неприятен? Она боялась, что заразится моей инвалидностью? Или, наоборот, боялась мне повредить? Захотелось шепнуть ей: «Да я здоровый, здоровый, лезь сюда, не бойся…»

– «Офице-йр да мыла-дой,
Под ним конь выра-но-ой» –

завела сильным, фальшиво-страстным голосом бровастая цыганка с цветком в волосах.

– «Черна шляпа со пером,
Аполеты с серебром,
Золотая портупея
Улыбается на ём!» –

хором жахнули, окружили меня хороводом, с присвистом, одна подбоченилась, другая выгнулась, затряслась, а скрипач в полосатых штанах метнул шляпу оземь и дёрнул вприсядку!

– «На нём шляпа-та смеётся,
Аполеты говорят!»

Моей Ксюше, кажется, было совестно, что она прохлаждается у меня на коленках, отлынивает от работы, – она подпевала, вертела тоненькими полированными руками: на одном запястье был платочек оранжевенький, на другом – травяного цвета.

– «Здравствуй Олинька моя,
Дома ль матушка твоя?»

Талия у Ксюши была такая тонюсенькая, что обнимать было неудобно, – я чувствовал под сгибом локтя, как в такт песне поднимаются её рёбра:

– «Черну шляпу скидаёт,
Ольге честь отдаёт!..»

– Хочешь, Ксюшка, вина? – Я был готов поделиться сокровищем. – Настоящее!

– А какое же, – пожала плечиком свысока.

– Ты не понимаешь… – Тут я спохватился, что мы в эфире: – Лафит! Настоящий лафит!

Отпил, и стало ещё теплее, темнее в комнате, и будто бы золотистее, под цвет Ксюшкиной кожи. Только тёмные лики смотрели из своего угла укоризненно.

Мишель, уже без сюртука и жилета, в одной рубахе, распахнутой на безволосой груди, сидел напротив, и тоже в обнимку с цыганкой совершенно индийского вида, тёмно-оливкового оттенка, с тюрбаном на голове.