Тебя все ждут

– Думаю? Будь? Пусть? – Я напрягался вместе со старым графом, но чувствовал себя совершенно беспомощным.

– По буквам, – сказал кондуктор. – Берите за руку и называйте буквы по очереди: аз, буки, веди…

– Папенька, – я дотронулся до одеяла, но взять старого графа за руку не решился. – Я буду перечислять буквы. Когда назову правильную, дай мне знать. Потом следующую, и так всё слово. Первая буква. А-а…

– «Аз», – поправил меня кондуктор.

– Аз, – повторил я.

– «Буки».

– Буки… Веди… Глагол… Добро… Есть… Жив-вете… – запнулся я.

Старый граф зашевелился:

– Н-га.

– «Да», – шепнул Ферапонт.

– Первая буква «ж»?

– Нга.

– Хорошо. Слава Богу. Вторая буква: аз… буки… веди… глагол… добро…

– Н-на!

– Ж-д…

– Н-гу!

– «Жду»?

– Н-на! Й-й-х… – отчаянно задышал, замычал старый граф. – Н-гу-н!

– Папенька, подожди, не тревожься… «Жду»… «Ждут»?

– Н-на!

– «Ждут», стало быть, «ждут». Видишь, я понял. Ты всё понятно говоришь. Кого ждут?

– Н-н-м-м-а. Н-м-я. Нмя.

– Меня?

– Н-га!

– Тебя ждут, папенька?

– Й-н-йе!

– Нет? Не тебя?

– Н-н-ем-мя.

– Меня… в смысле «тебя»? Меня ждут?

– Н-га!

– Меня, Алексея, сына твоего, ждут?

– Нма. Нн-е-м-мя н-нэ н-нгу-н.

– «Тебя… ждут». Кто ждёт, папенька?

– Н-нэ. Й-нэ.

– По буквам, – буркнул кондуктор.

– Попробуй снова по буквам. Аз… буки… веди…

– Н-га. Н-нэ.

– В… Все?

– Н-га! Немя й-нэ нду.

– «Тебя все ждут»?

– Н-га.

– Где меня ждут, папенька? Кто меня ждёт?

Старый граф закрыл глаза и вздохнул. Я подождал минуту, другую. Ничего не происходило. Ферапонт наклонился к старому графу, послушал дыхание. Потом приблизил ко мне свои бакенбарды, шепнул:

– Он забылся.

С усилием развернул моё кресло, вывез наружу – и с поклоном затворил дверь.

– Конец эфира, – с облегчением сообщил кондуктор.

Но фраза, вымученная таким трудом, конечно, застряла у меня в голове. Кто меня ждёт? «Все»? Кто «все»? Почему ждут? Где ждут?

13

Следующей ночью мне не дали времени выспаться. Это меня возмутило: сценарий сценарием, но должны же быть человеческие условия! Что за пытка бессонницей?! Я так в очередной жалобе и написал.

Ольге с маменькой тоже спать не давали: мы все якобы переживали за старого графа, приходили в диванную, сидели-высиживали под дверью (непонятно зачем: для жалкой тысячи зрителей в интернете в три часа ночи?) – задавали «врачам» одни и те же бессмысленные вопросы, клевали носом…

Я задрёмывал, выдирался из полусна, мне приходилось напоминать себе: это неправда, за дверью не мой настоящий отец и не дедушка, а актёр Борис Васильевич Жуков, и даже его там, наверное, нет – спокойненько вышел через какой-нибудь потайной выход и спит себе дома без задних ног. И наверняка скоро выздоровеет. Он должен здесь провести ещё два месяца, следовательно, скоро ему станет лучше – то есть не ему, а его персонажу… и т. д. Но тревога не унималась – чисто физиологическая, от усталости, от недосыпа.

Наутро снова не предоставили текст. Весь день тянулась бессмысленная суета. В доме собралась куча священников. Ближе к вечеру их чернело по комнатам и коридорам не меньше десятка. Наверно, не все одинаково важные: кто-то явно моложе, может, какие-нибудь помощники, – все в одинаковых чёрных рясах, я не различал, кто из них в каком звании.

Перед вечерним включением Дуняша сняла с меня шейный платок и жилет – как в то утро, когда делали маски, – и в таком непривычном (и неприличном) виде вывезла в коридор. Мимо нас, шурша рясами, прошли два незнакомых священника. Один, рослый, с большим толстым носом, вдруг оглянулся, остановился и грубо спросил:

– Ты крещёный?

Я опешил. Во-первых, почему «ты»? Я граф, а ты кто? Во-вторых… мы в девятнадцатом веке, какие могут быть варианты?

– Разумеется…

– Как зовут?

– Алексей…

– Алекси́й, – недовольно поправил он и по-хозяйски прошёл в кабинет старого графа.

* * *

В кабинете было темно и дымно, горело много свечей. Высокое кресло было теперь передвинуто ближе к иконам. Глаза старого графа были закрыты. Перед креслом стояли маменька с Ольгой в домашних платьях и чепчиках, по стенам – слуги.

Молодые священники пели – слаженно, монотонно и непонятно, я разбирал только «аллилуйя», которое много раз повторялось. У тех священников, которые были постарше, появились на шеях длинные, почти до пола, золотые ленты, шириной примерно с кухонное полотенце. Ещё один, с лентой через плечо на манер портупеи, обошёл кабинет по периметру, дымя и звеня кадилом. Те, на кого он взмахивал, кланялись. Дым пах мылом. Дуняша придвинула меня ближе к маменьке и сунула мне в руку свечку.

Я услышал, как один священник спросил другого – как раз того с толстым носом, который ко мне обратился на «ты»:

– Их не мажем?

– Всех мажем, – ответил носатый. – Все православные.

Третий священник что-то пробулькал, четвёртый сказал густым голосом: «Ми-и-ир все-е-ем!» – поднял руку, и все поклонились. Потом опять стали читать молитвы, и в какой-то момент все начали зажигать свечи, которые держали в руках. У старого графа тоже была вставлена между пальцами свечка, её придерживал молодой слуга: было видно, что слуге неудобно стоять в полусогнутом положении.