Тебя все ждут

Я погладил тёплую гладкую выпуклость медальона, словно волшебную лампу, – и оказался верхом на куполе, который синел под окном у Камиля. С той лишь разницей, что купол целмсовского театра был разделён изнутри на какие-то перегородки, сегменты, фасетки, как глаз гигантской мухи, – а этот мой купол был сплошной, чёрный, как слезящийся глаз, как собственный мой зрачок, гладкий и такой скользкий, что я не мог ни за что зацепиться…

Не было разницы между мыслью и действием, опасением и опасностью: едва я подумал, что не могу удержаться – как начал проваливаться, почувствовал, что засыпаю, что круглый бок медальона, чёрная линза скользит, изгибается, подаётся навстречу, льнёт, затягивает меня, я вот-вот провалюсь, не могу поднять руку, пошевелиться…

…И не хочу. Не хочу напрягаться, бороться, барахтаться, сопротивляться. Бессмысленно. Гораздо лучше, слаще и горше поддаться, сдаться и утонуть, провалиться в чёрный зрачок объектива. На долю секунды мелькают жёлтые молнии «ОЭПП / ШТ 16-5Д», булькает пузырь воздуха в кулере, мысль «вот и всё», в смысле «я утонул» – и вдруг понимаю, что под водой тоже можно дышать.

Здешний воздух (или его заменитель) – немного странный, дистиллированный, неживой, – но вот я вдыхаю, и ничего страшного не происходит, я не захлёбываюсь. Я зря боялся. Здесь даже в каком-то смысле уютно. Мне здесь хорошо. Безопасно. Раз я утонул – со мной уже ничего не может случиться. Я неуязвим. Я свободен.

Свободен, как никогда раньше. Я ничего не боюсь. Ни о чём не забочусь – и никуда не спешу: я могу здесь пробыть любое количество времени. Собственно, времени для меня больше нет.

Как и вообще нет границ. Я в экране, в условных жидкокристаллических пикселях. Я в хрусталике глаза – в зрачках множества чужих глаз, в немигающих объективах по стенам и на потолке. Я как рыба в воде. Могу нырять, кувыркаться. Я быстрый, юркий, упругий. Могу плыть в любом направлении: могу налево, направо, вниз, вверх…

Из озорства – без всякой необходимости, а просто чтобы себе самому показать, как я теперь владею собой, своим телом, владею всей ситуацией, я, как рыбка, мигом сменил направление, резко повернул вправо, дёрнулся – и проснулся.

* * *

Дрожали язычки свечек перед иконами. Продолжал гудеть голос в наушнике. Я понял, что спал считаные секунды – может быть, доли секунды: даже рука не успела разжаться, я не уронил медальон.

Всё вокруг было так же – и в то же время всё стало другим. Теперь это была моя комната. В окно светила луна – от перекрестья рамы лежала тень на столе, на стене. Я был граф в девятнадцатом веке.

Прошу понять меня правильно: я не рехнулся за эти доли секунды. Конечно, я знал, что стена не из камня, а из гипсокартона; что за окном не луна, а прибор с фильтром «чахотка». И в то же самое время я чувствовал, что вокруг – моё пространство, моя территория. Я здесь хозяин. И просто: я – здесь.

Точно так же, как две минуты назад, как вчера и как позавчера, я сидел в кресле, был почти неподвижен – и в то же время свободен, как рыба в воде. Я владел собой – и пространством. Я был неуязвим. Чувство было не умозрительное, а физическое – в желудке, в горле, в руках, в ногах – резиновое, упругое, хулиганское ощущение, будто меня навели на резкость.

Я почти видел себя на экране. Опять же: спокойно, со мной не сделалось раздвоение личности, моё астральное тело не поднялось к потолку – и в то же время я очень отчётливо представлял себя со стороны.

Я чуял, где находятся камеры, – как матёрый грибник, ещё не видя очередной подосиновик, угадывает, какой листочек поднять…

Мне было невтерпёж испытать моё новоявленное могущество. Я вспомнил, что у меня в руке медальон с портретом старого графа. Я уже приноровился к тяжёлому креслу, способен был передвигаться самостоятельно (можно было, конечно, позвать Дуняшу, но мне не хотелось расплёскиваться, не хотелось делиться). Я повернулся и подкатился поближе к окну, чтобы на меня падал свет. Разжал ладонь. Выпуклая полированная чашечка медальона красиво блеснула. Я выдержал паузу. Левой рукой отжал боковую защёлку, крышка открылась. В голубоватом свете вполне различимы были черты Бориса Васильевича: белые волосы, белые брови, лысина, широкий нос.

Секунд десять я неподвижно смотрел на портрет, точно зная, как выгляжу в кадре. Свет за окном стал чуть ярче, как будто луна вышла из-за облаков.

Все предыдущие сорок дней я страшно мучился оттого, что каждый мой вздох необратимо фиксируется. Теперь я, наоборот, наслаждался. Пусть эта секунда останется навсегда, как алмаз. И эта секунда. И эта.

Пора! – решил я. И волшебным образом ощутил, как под горлом начинают лягаться рыдания. Не отрывая взгляд от портрета, прижал ладонь к верхней части груди и, сглотнув, страстно, судорожно зарыдал, как никогда не рыдал ни о дедушке, ни об отце.

Я рыдал с клокотанием, конвульсивно, самозабвенно – и в то же время боковым зрением видел, как выигрышно блестят слёзы в голубом свете.