Тебя все ждут

Комната была уже капитально задымлена, мне щипало глаза. Я подумал: пригодится, если надо будет заплакать. У молодого в чёрном без ленты на шее – как я теперь уже догадывался, помощника – появилась в руках серебряная большая рюмка. Носатый священник с помощником подошли к высокому креслу, где неподвижно сидел старый граф. Носатый обмакнул кисточку в рюмку и несколько раз дотронулся этой кисточкой до лица и до рук старого графа. Все, кто был в комнате, – хор, слуги и даже маменька с Ольгой, – что-то запели жалобно в унисон. Я не понял слов, но кондуктор мне отчётливо продиктовал, чтобы я тоже мог петь:

– «Услыши ны, Боже,
Услыши ны, Владыко,
Услыши ны, Святы́й», –

и пояснил в паузе, что «ны» значит «нас».

После старого графа эти двое – носатый с помощником – подступили ко мне, к моему удивлению и испугу. Обмакнув кисточку и сказав:

– Исцели, Господи, раба Твоего Алексия… – носатый быстро нарисовал мне на лбу влажную петельку, потом на правой ноздре, на левой, крест-накрест на одной щеке, на другой…

Я сообразил, что это крест, а не петелька. Масло почти не пахло. Оливковое, подумал я. Или, может, какое-нибудь кукурузное…

– Во имя Отца, и Сына, и Святаго Духа…

– Поднимите руки, – велел кондуктор.

Я поднял руки перед собой, в правой была горящая свечка. Маменька её у меня отобрала. Носатый священник нарисовал мне крестик на правой руке, на левой… и остановился.

– Переверните, – шепнул помощник с серебряной рюмкой.

Я не сразу сообразил, что надо перевернуть руки ладонями вверх. Священник помазал мои запястья:

– Во исцеление души и тела, аминь, – и передвинулся к маменьке.

С ней и с Ольгой проделали то же самое, что со мной.

Снова что-то читали и пели, потом появился второй священник с тем же помощником, третий – и каждый раз мазали старого графа, меня, маменьку, Ольгу и нескольких слуг.

После четвёртого помазания у меня уже всё лицо было в масле, со лба масло стало просачиваться в глаза, глаза защипало ещё сильней, чем от дыма. После пятого я почувствовал, что масло вот-вот закапает с носа, затравленно оглянулся, увидел, что маменька втихаря промакивает лоб платком.

– Платок! – шепнул я Дуняше. Она выскользнула из комнаты, через минуту вернулась с платком.

По моим ощущениям, всё это продолжалось часа два, если не два с половиной, хотя потом выяснилось, меньше часа. Старому графу платок никто не давал, и под конец лицо у него сплошь блестело. А может, это уже не Борис Васильевич, а манекен в силиконовой маске? – подумал я.

Наконец, пение кончилось, все с облегчением зашевелились, закашляли, священники заговорили друг с другом, стали по очереди целоваться, прощаться и выходить из кабинета, а слуги обступили старого графа, кое-как его подняли, мешая друг другу и мелко переступая ногами в коротких штанах и чулках, перенесли в заднюю комнатку на кровать.

Повинуясь кондуктору, мы с Дуняшей подъехали к этой кровати – высокой, с занавесями и небольшим балдахином, и я опять сделал вид, что приложился к большой неподвижной руке, блестевшей от масла. Вблизи было видно, что это всё-таки настоящий Борис Васильевич и настоящая человеческая рука. За мной последовали маменька, Ольга.

В коридоре мы пожелали друг другу спокойной ночи. Дуняша отвезла меня в комнату. Я был весь в масле, скользкий и жирный, и приказал Дуняше готовить ванну.

– Не успеете, – флегматично заметил кондуктор. – У вас второе включение после программы «Время». Минут через двадцать семь – двадцать восемь.

Честно признаюсь: никакого предчувствия у меня не возникло. Только усталость и злость: какого чёрта шоураннеры не дают мне сценарий? Чего добиваются? Непроизвольных реакций? Бред…

Дуняша добыла мне полотенце, вымоченное в водке. Пахло волшебно. Эх, выжать бы его и выпить… Как в анекдоте: «кисонька, ещё капельку…» Обтёрся, швырнул промасленно-проспиртованное полотенце на пол.

– Можете помолиться пока, – напомнил кондуктор, как мне показалось, с иронией.

Ну спасибо! – злобно подумал я. Мало было сегодня этой нудоты. Но делать было нечего: махнул Дуняше, она меня подкатила к иконам, в наушнике зарядило угрюмое: «Благослови-и, влады-ыко-о… Благословен Бог наш, всегда, ныне, и присно, и во веки веко-о-ов…» Я стал понемногу задрёмывать (ночью удалось поспать от силы часа четыре, и то урывками), свечки начали растекаться, сливаться…

Внезапно дверь распахнулась, ворвалась Ольга – без стука, второй раз за эти два дня, в мою холостяцкую комнату – бросилась мне на шею:

– Алёша!..

Уткнулась в меня. Я порадовался, что успел протереть лицо водкой. Она задрожала, рыдая или изображая рыдания, сквозь ткань я почувствовал горячие выдохи у себя на груди и по-братски погладил её по гибкой спине, по плечам, позвонкам и лопаткам.

– Алёшенька! – Подняла на меня заплаканное лицо. – Его нет больше!

14